Якобинец

Якобинцы брали своё не физическим большинством, но отвагой, инициативой и дисциплиной. Так, под их давлением был принят закон о заложниках, аналог закона о подозрительных 1793 года. Своим острием он был направлен против агрессивных активизировавшихся аристократов (под которыми тогда подразумевались не одни дворяне, но и нувориши), против роялистов, эмигрантов.

Издав несколько грозных декретов Совет Пятисот на время успокоился, но богатый Париж финансистов и банкиров затрепетал, снова увидев перед собой призрак Национального Конвента 1793 года.

Пресса подняла ужасный треск и шум. Ультра-правые кипели ненавистью и осыпали проклятиями левых республиканцев.

Среди последних возродились уличные брошюры и газетки в стиле «папаши Дюшена», нередко смесь грубой ругани с ядовитыми инсинуациями.

Основная газета левых называлась «Газета свободных людей», которую читатели с правой стороны обозвали «газетой тигров». Продавались летучие листки, мрачно предвещавшие скорый конец режима Директории и самой Республики.

В Совете Пятисот правые и левые агрессивно сталкивались, едва не доходило до рукоприкладства. Уставшую публику изрядно раздражали эти зрелища.

Чтобы всколыхнуть энергию уставшего народа на борьбу за свои права, левые решились оживить уничтоженные после Термидора патриотические общества и самый главный из них клуб якобинцев в Париже.

Якобинцы искали новое помещение для собраний, найти его удалось не сразу, большинство уставших обывателей сделались либо аполитичными, либо даже враждебными к ним. Но слабость властей дала им возможность занять здание Манежа, одно из «священных» мест Революции. И уже в июле 1799 начались собрания в Манеже…

Во избежание недоразумений, нео-якобинцы сразу объявили о своем родстве с разгромленным после Термидора обществом: «Наше общество – якобинское, мы – якобинцы и намерены оставаться ими».

Под влиянием текущих обстоятельств они вынуждены были расписываться в уважении к буржуазной конституции Директории, из опасений уничтожения отрицали намерение восстановить Конвент и режим 1793 года, они, тем не менее, сохраняли жесты и манеры этого времени.

И всё же, нельзя не заметить, что нео-якобинцы в своей массе желали не столько «крови аристократов», как власти пугали обывателей, сколь карьерного роста и хорошо оплачиваемых должностей.

Также было бы несправедливо не сказать об уцелевшей якобинской оппозиции, честно привлекавшей внимание общественности к экономическим проблемам малоимущих, к тому факту, что после Термидора всю полноту власти и все преимущества захватили крупные собственники, банкиры, финансисты и коммерсанты, безразличные к судьбе нации не меньше прежних герцогов и маркизов.

Удивительно, но для многих новых якобинцев Робеспьер был уже скорее «идейным предком», хотя с его убийства прошло всего 4-5-6 лет, непосредственными «предтечами» и «мучениками идеи» для этой молодежи были монтаньяры 1795 года, поддержавшие бунт голодных парижан против термидорианского Конвента – Ромм, Гужон, Субрани и другие. Духовным лидером другой их части был Гракх Бабёф.

Тем более бурная и беззастенчивая пропаганда Термидора за 4-5 лет привела к тому, что подействовала и на умы самих якобинцев, немалого их количества. Имя Неподкупного стало вызывать одни негативные ассоциации с практикой революционного террора, с гильотиной. Для новых якобинцев эти ассоциации были смертельно опасны и невыгодны, они скорее отталкивали обывателей, чем привлекали. Открыто назвать себя поклонниками Робеспьера решились бы уже единицы.

Воины Духа, Идеи и Принципов против политических конкистадоров…

Из восточного департамента, городка Лон-ле-Сонье пришли печальные известия, местные патриоты писали о жестоком убийстве 30 товарищей…

Убийцы (это могли быть как роялисты, так и мюскадэны- новобуржуазная "золотая молодежь") насильно вывезли за город наиболее активных местных якобинцев, людей связали. На пустынном участке дороги развернулась свирепая бойня.

Якобинцев убивали связанными, не оставив ни малейшего шанса сбежать или защищаться. В ход шло только холодное оружие, людей рубили саблями, с остервенением избивали металлическими прутьями и ногами. Раздавались отчаянные крики ужаса и невыносимой боли, хрипы и стоны умирающих людей, земля пропиталась кровью…

У этого чудовищного зверства нашлись и «благодарные зрители» из местных жителей, в том числе молодые женщины, которые поднимали ребятишек повыше, чтобы те могли всё увидеть, а малыши, ничего не понимая, но видя радость родителей, хлопали в ладошки…

Убийцы не успокаивались, пока измученные, изломанные тела не теряли всякое человеческое подобие, направлялись туда, откуда еще слышался хоть слабый стон и хрип, где замечалось малейшее движение…

Среди убийц вальяжно разгуливал нарядный старичок, в старомодном парике и кафтане, в башмаках с красными каблуками, он нюхал табак и оживленно помахивал тростью. Он внимательно, с удовольствием разглядывал изувеченные трупы, и был не прочь подкрасить кровью свои выцветшие каблуки, шагая по корчащимся полуживым телам…