Якобинец

Но когда примерно также республиканцы обходились с роялистами, «белыми» интервентами и шуанами в 1793-м, аристократы, священники и все сочувствующие монархии называли это «якобинским зверством».

Стенания иных историков и писателей по судьбе дворян и иных крупных собственников это вовсе не оскорбленные «христианские» чувства, а обычная классовая солидарность богатых.

При этом их совершенно не трогала судьба «презренных простолюдинов», их прорывало дикой ненавистью и злорадством, когда речь шла о репрессиях против ненавистных им революционеров, о казнях якобинцев.

Что же это за «христианские» чувства, если они распространяются строго на один класс общества, или только на единоверцев,на одну нацию, одну расу?!

Все привыкли, что веками богатые и их дети «золотая молодежь» безнаказанно убивали бедных несправедливыми, жестокими законами и голодом, развлекаясь, безнаказанно насиловали крестьянок, но всех ужасают санкюлоты, штурмующие королевский дворец и убивающие аристократов.

Солидным и обеспеченным господам вполне безразлична судьба миллионов крестьянских детей и маленьких жителей рабочих кварталов, но нас хотят разжалобить судьбой герцогини, оставшейся без особняка и прислуги или судьбой принца, которого Революция лишила будущего трона и власти.

Горе, унижения и страдания бедных – привычная обыденность, но слезы изнеженной дворянки-эмигрантки, лишившейся роскошного имения, кареты с гербом и лакеев – преподносятся как «ужасная трагедия»…

Что же это иное, как не двойная мораль?

Лето 1804 года.

Куаньяр и Лапьер в это время оказались почти на нелегальном положении, тогда им выпала честь в 1800 году познакомиться с Бернаром Метжем.

Вчерашние якобинцы к тому времени сформировали тайное общество филадельфов – боевую подпольную революционную организацию, основанную товарищем Робеспьера итальянцем Филиппом Буонарроти, лучшим конспиратором начала 19 века. Чуть позднее именно от филадельфов, в первые годы 19 века отделилось новое тайное общество, известные карбонарии…

Но даже слухи о существовании организованной активной оппозиции не должны были проникнуть в печать, общественность должна считать все эти покушения делом рук отдельных личностей, конечно же «дураков» или «фанатиков», будто-бы не имеющих, ни малейшей поддержки. Так поддерживалась иллюзия непоколебимой прочности режима и единодушной «всенародной любви» к самопровозглашенному императору…

Бернар Метж – уникальный человек и "добрый патриот", в том смысле, в каком понимали это "люди 93 года", родом с юга, из Каркассона, до термидора он был членом местной администрации. Люто ненавидимый местными роялистами и дельцами-нуворишами, он бежал из Каркассона в Париж, подобно тому, как парижские якобинцы после термидора торопились выехать из столицы.

При аресте в его портфеле были найдены «крамольные сочинения», в которых автор требовал смерти диктатора… Из под ареста Метж бежал, нанеся при этом полицейскому несколько ударов кинжалом.

Скрывался Метж в нечеловеческих условиях, бонапартистские псы преследовали республиканца так активно, что ночевал он каждую ночь в разных местах, нередко не самых подходящих…

Но он лишь гордился своими страданиями и репрессиями, сравнивая свое положение с положением Марата в 1789-1791 годах!

Но на этот раз сам Метж, осторожный и крайне недоверчивый посоветовал Куаньяру и Лапьеру неожиданное убежище в Сен-Жерменском предместье, населённом аристократами. Что ж, самое темное место – под фонарем!

– Эта женщина из «бывших», молодая вдова, герцогиня д, Аркур, понимаю ваши опасения, но она не от мира сего и я скрывался в её особняке уже много раз. Теперь знаю, не выдаст. Поверьте моей интуиции, другого выбора у нас сегодня нет.

Лапьер согласился охотно, он слишком устал, а безопасный кров предполагал еще сытный ужин и ночлег…

– Мы должны хорошо отдохнуть, учитывая, что ждет нас завтра, «адскую машину» следует испытать где-нибудь на глухом пустыре, чтобы от корсиканского выродка наверняка не осталось целого клочка! Роялисты сделали ценное изобретение, но устроенный ими взрыв на улице Сен-Никез не достиг желаемого, теперь послужит оно нашей святой цели, граждане!

Норбер оказался на удивление хмур и упрям:

– От усталости вы оба сошли с ума! Вы можете доверять проклятой аристократке? Ублюдкам Бонапарта мы поднесем свои головы на золотом блюде!

Метж сделал небрежный жест:

– И всё же мы остановимся у неё, Норбер! А вот и интересующий нас особнячок, ждите, граждане, я вас позову!

Через четверть часа лакей в ливрее («Словно при старом режиме!» – с крайней неприязнью подумал Норбер,– словно 89 год еще не наступил и Бастилия еще стоит!») предложил им войти:

– Госпожа герцогиня ждёт вас в столовой, время ужина, месье…я хотел сказать, граждане!, – кислая гримаса на лице старого «слуги феодализма» ясно показывала, что якобинцы ему не более симпатичны, чем он им, но раз приказ госпожи герцогини, что же делать? Принять «мерзавцев», как дорогих гостей и молчать об их присутствии в доме…