Янка Купала

Летом 1913 года редакция «Нашей нивы» переехала по новому адресу: с Завальной, 7 на Виленскую, 29. И типография Мартина Кухты, в которой печаталась газета, переехала с Дворцовой, 4 на Татарскую, 20. Ходить в типографию стало ближе, но перемена адреса редакции никаких перемен в работе самой редакции не вызвала. По-прежнему газета адресовалась к широким крестьянским массам и народной интеллигенции, и по-прежнему ее запрещалось выписывать чиновникам, учителям, семинаристам, писарям, священнослужителям, по-прежнему она отбивалась от черносотенных «Северо-Западной жизни» и «Крестьянина», официозного «Виленского Вестника», националистических «Kurjera Zitewskiego» и «Gazety codziennej». Материальное положение газеты было тяжелым. Отношения между людьми, которые вокруг нее группировались, продолжали оставаться сложными.

Статья Юрки Верещаки «Выплачивайте долг» попала на страницы «Нашей нивы», конечно же, не без ведома Антона Лапкевича. Наяву была некая солидаризация обоих — продолжение того, что разъединяло Купалу с Лапкевичами в 1908—1909 годах. Купала это понимал и в новый свой приезд вел себя иначе. Его уже нельзя было обвинить в лентяйстве, в необдуманных поступках. Купала вообще чувствовал себя ровней Лапкевичам в том смысле, что теперь и у него были свои университеты: Петербург его возвысил. И жаждал он лишь одного — работать. У него оставалась только песня и работа. Любовь?.. Петербургские встречи с Меделкой ему помнились, с ее образом он жил все свое третье лето в Окопах. Но вместе с тем Купала боялся новой встречи с нею, боялся рокового разлада между идеальным и реальным, между мечтой и явью. Боялся настолько, что соглашался на гордое одиночество, все чаще приходя к мысли, что его судьба — быть сиротиной.

Лапкевичи, чувствовал Купала, в отношении к нему по-прежнему недораскрыты — обхождение любезное, общение как будто дружеское, но за всем за этим оставалось что-то недоговоренное, что-то такое, что выскальзывало из рук, как змея. Вот, например, две недели тому назад они благословили в газете материал «Действительно ли мы никогда не будем иметь своего Мицкевича, Пушкина, Сенкевича, Толстого?», в котором провозглашалось, что «хвалиться можем Янкой Купалой, Якубом Коласом и другими». А сегодня Купала захватил в «Зеленый Штраль» газету с рецензией самого редактора, пана Антония, на сборник М. Богдановича «Венок» и замечает переключение на совсем иной регистр, переориентацию — и весьма отчетливую — с оглядкой на «Выплачивайте долг». Но как это хитро и тонко сделано! Пан Антоний как бы напрочь забыл, что совсем по-другому толковал стихи Богдановича раньше. Теперь он вдруг обнаруживает в них поиск и выявление «чистой красоты»: «Леший раскачивается на тонкоствольных соснах, и кажется, будто слышно его игранье... В серебряных лучах месяца купаются русалки и расплетают свои косы; на дне реки — в тине, в вечной тишине — спит седоусый, сгорбленный водяной...» Перед этим же шла преамбула: «Богданович — сознательный поэт: он не только чувствует красоту — он ее понимает». А не эту ли красоту, пан Антоний, вы с Ядвигиным Ш. объявляли декадентщиной и списывали в архив? На все 180 градусов поворот! Декадентщина и вдруг — «настоящее», «чистое искусство». А у кого ненастоящее? У Купалы, у Колеса?!

Хотя не-ет, пан Антоний так прямо, в лоб, не скажет. Он, видите ли, вообще отказывается сравнивать Богдановича с кем-либо из других поэтов: «Не потому, что нет

лучше него поэтов (ибо таковые есть!), а потому, что Богданович ни на кого не похож. Его душа замкнута в себе, живет в каком-то ином, особенном мире — в мире чистой красоты и искренней поэзии...»

— Ну, той как раз красоты, — восклицает Купала, — долги которой требовал выплачивать Верещака!

Купала отхлебывает кофе из чашечки, поглядывает на Павлину Меделку, думает: «Зачем, однако, пану Антонию нужно это противопоставление Богдановича и «лучших, чем он, поэтов»?.. Что бы это значило?..» До конца ответить себе Купала не может, но он чувствует: вокруг него продолжают плести паутину, его хотят поставить в зависимость, ему хотят показать, что не он главный, а они, что их привилегия — миловать или нет; не помилуют — и ты уже не лучший! Одним словом, Купале не могут простить его независимого положения, его гордости. И еще: своим тонкоинтеллигентским нюхом они уловили в поэте целеустремленность, желание взять дело белорусского возрождения в свои руки, на свои плечи...