Янтарное побережье

Он стоял в глубине коридора, в теплом и тихом нутре, и, прислонившись к шкоту, курил. Несколько раз ему хотелось выйти на палубу и посмотреть, что делает боцман, но что-то удерживало его. Впрочем, Сильвестр вскоре появился и, не останавливаясь, спустился вниз. Да, из всего этого можно сочинить неплохую байку, чтобы потом рассказывать на других кораблях, но Зенону было не до шуток. Это очень мерзкая штука, когда подобное случается с человеком, а моряки знают — такое иногда бывает. Можно плавать годами — и ничего, все время ничего, как вдруг в один прекрасный момент приходит страх. И тогда все зависит от того, пройдет он или станет возвращаться. И если вернется, то плохо, хуже некуда. Надо изо всех сил держать себя в руках, потому что, если с этим не справишься, остается один путь: из порта — домой, под перину, к жене под юбку. На судно возвращаться незачем, потому что и сам не выдержишь и других можешь заразить. Это болезнь заразная. И если раньше Зенон этому не верил, то теперь убедился на собственной шкуре. Он заразился от боцмана, однако если Сильвестр боялся только ураганов, то у Зенона дела обстояли несколько хуже, хотя поначалу он об этом и не подозревал.

Да Зенон ничего не знал, ни о чем не догадывался. Так бывает, например, с больным туберкулезом. Мужик — кровь с молоком, думает, что он воплощение здоровья, а в легких уже пасется целое стадо этих, как их там, палочек. И однажды он чувствует первый укол, потом идет к врачу, решив, что, может, сердце начало немного пошаливать от водки, и только там ему раскрывают глаза.

Зенон вовсе не подозревал, что у него это уже начинается, и больше интересовался Сильвестром, чем собой. Но однажды, а произошло это уже в южной Атлантике, он сделал некое открытие. Все сидели после ужина в столовой и курили. Боцман был, конечно, тоже, и Зенон поглядывал на него, так как стало известно, что прогноз, который получил «маркони», очень плохой и ночью ожидается приличный шторм. Итак, Зенон смотрел на боцмана и раздумывал о том, что тот сейчас может чувствовать и о чем беспокоиться. И как-то так получилось, что, не желая смущать своим взглядом Сильвестра, он глянул вниз, якобы на свои ботинки. Хотел посмотреть на ботинки, а увидел кусочек пола между ними. В столовой пол был покрыт зеленым линолеумом очень приятного цвета, но когда Зенон задержал на нем взгляд, то внезапно осознал, что под линолеумом железо, под этим железом следующая палуба, дальше танки[70], льяла[71], затем дно корабля, а под этим дном…

Это было так, словно он почувствовал первый укол, словно в первый раз узнал о том, что́ находится под дном корабля и от чего его отделяют эти жалкие листы железа. Он смотрел на клочок пола между ногами, понимая все яснее, что под этим железом, там, более тысячи метров воды, что их корабль качается на этой страшной глубине, а сам он находится внутри, в закрытом тонкими бортами брюхе, и вдруг Зенон почувствовал, как на голове у него от страха зашевелились волосы.

В ту ночь он не мог заснуть. Его товарищ уже давно храпел на нижней койке, а он лежал с широко открытыми глазами и слушал первые звуки приближающегося шторма, первые мягкие удары поднимающейся волны и почти ощущал ее скользкое, холодное прикосновение. В каюте было абсолютно, почти до черноты темно, и в этой тьме взгляд притягивал еле различимый кружок иллюминатора. Время от времени на нем появлялись брызги. Зенон отворачивался, закрывал глаза, но через минуту открывал их снова и всматривался в круглое стекло. Так он боролся с собой больше часа, потом наконец осторожно спустил ноги вниз и слез с койки. Почти на цыпочках, чтобы не разбудить соседа, он подкрался к иллюминатору, занавесил его и опустил шторку. Немного полегчало. Зенон уже не видел, как вода ощупывает стекло, как пытается проникнуть внутрь корабля, но все равно продолжал думать об этом.

Вначале, если смотреть сверху, вода светло-зеленая. На самой поверхности она почти белая, дальше у нее появляется голубоватый оттенок. Глубже вода становится зеленовато-синей, потом все зеленее и, наконец, такой, будто в нее добавили чернил, а еще ниже — туши. Хорошей черной китайской туши. И там уже совершенно темно. Там темно и мрачно, как на суше никогда не бывает и быть не может. В воде, почти на поверхности, где еще светло, резвятся веселые дельфины, плавают большие и маленькие рыбы с такими мягкими губами, а в зеленеющей глубине, где густеет тьма, стоят, подрагивая плавниками, лупоглазые, с шипами на спине и с твердой, как железо, чешуей отвратительные чудовища, вьются скользкие осьминоги. Их длинные многометровые щупальца висят и лениво шевелятся в воде, однако в любую минуту они готовы напрячься, обвить чье-нибудь тело и жадно присосаться к нему. А еще ниже, на самом дне, растут ужасные леса бесцветных растений, неподвижно торчат волосатые лапы угрюмых деревьев, под которыми расстилаются бледные луга без цветов. Там уже не живет никто, там мертвая тишина и вечный покой. И в эту тишину, в эту тишину…