Япония в меняющемся мире

«Про него нельзя сказать, что он знает правильные ответы на все вопросы, но он правильно знает все вопросы», — говорили про выдающегося американского политического аналитика XX в. Лоуренса Денниса. Почти те же самые слова я услышал в отношении героя этой главы от Такэда Мицуо, одного из тех вчерашних военных, кто в первые послевоенные годы слушал Маруяма. Морской офицер Такэда имел все основания относить себя к элите: он получил прекрасное образование и был сыном адмирала Тоёда Тэйдзиро¹¹⁹, интеллектуала, либерала и англофила. С удовольствием вспоминая лекции Маруяма, Такэда говорил о глубоком впечатлении от них: разносторонняя образованность и либеральные, лишенные ксенофобии взгляды в семье позволили ему в полной мере оценить смелые идеи молодого доцента и его незаурядное красноречие. «Как он говорил! и как мы его слушали!» 一 восклицал он, вспоминая события полувековой давности.

Красноречие — дар, нераспространенный в японской университетской и академической среде, — несомненно, сыграло важную роль в том, что Маруяма быстро стал известным и модным политическим аналитиком. Здесь кажется уместным провести неожиданную, на первый взгляд, параллель ——со знаменитым русским историком Тимофеем Николаевичем Грановским (1813-1855), блестящим оратором, несомненным «кумиром» и «властителем дум». При всей кажущейся рискованности эта параллель может объяснить многое если не во взглядах Маруяма, то в причинах и характере его известности, в его стремительном восхождении к славе. Записи лекций Маруяма, хоть и являются историческим источником первостепенной важности, все же не могут передать того обаяния и той убедительности, которой отличалось его устное слово (сохранились магнитофонные записи и киносъемка ряда его публичных выступлений). К ним можно применить слова современного исследователя о лекциях Грановского: «В них наиболее ярко выражено то особенное слияние мысли с устным словом, какое принесло ему известность среди современников и оставило глубокий след в духовной жизни»¹²⁰. Впрочем еще полтораста лет назад эту особенность Грановского ——не только как ученого-историка, но как лектора и, можно сказать, собеседника своих слушателей —подметил Н.Г. Чернышевский: «Он был одним из сильнейших посредников между наукою и нашим обществом; очень немногие лица в нашей истории имели такое могущественное влияние на пробуждение у нас сочувствия к высшим человеческим интересам»¹²¹. Полагаю, эту характеристику можно приложить и к Маруяма, к его воздействию на моральный и интеллектуальный климат послевоенной Японии.

Разумеется, параллель не исчерпывается ораторским мастерством. Грановский — «всего лишь» университетский профессор всемирной истории — сыграл колоссальную роль в духовной и общественной жизни России 1840-1850-х годов, особенно «мрачного семилетия» 1848-1855 ге, последних лет царствования Николая I. Его публичные университетские лекции о средневековой Европе звучали если не как открытая революционная пропаганда, то, по крайней мере, как недвусмысленное выражение оппозиционных идей, высказывать которые в любой другой форме перед таким количеством людей было просто опасно. Аудитория Московского университета на лекциях Грановского, по воспоминаниям А.И. Герцена, была «битком набита дамами и всем московским светским обществом»¹²². Их популярность и значение вышли далеко за университетские стены, за пределы студенческой и академической среды. Они приобрели подлинно социальное значение. По словам Герцена, сила Грановского «была не в резкой полемике, не в смелом обращении, а именно в положительно нравственном влиянии, в безусловном доверии, которое он вселял, в художественности его натуры, покойной ровности его духа, в чистоте его характера и в постоянном протесте против существующего порядка в России»¹²³. В воспоминаниях о Маруяма, в изобилии появившихся после его смерти, можно встретить немало подобных суждений.