Японский парфюмер

Жуя хлеб, я думала о Володе Галкине. Как он мог дойти до жизни такой? Опуститься… А мало ли таких? У нас в институте был преподаватель, красавец, похожий на аргентинского актера Уго дель Карриля, которого споили заочники. Преподавателя то есть. Я встретила его недавно – седой, страшный, пьяный, – едва на ногах держится. Но тот хоть за пятнадцать лет, а тут всего за год или полтора. Не верю, что при жизни Алины Володя был таким же. Возможно, пил. Как все. Да и то, жизнь у него была – не позавидуешь. До сих пор не может опомниться. Он покатился по наклонной после ее смерти. Алина его не любила и, как честный человек, не скрывала этого. Так прямо и говорила – не люблю, мол. А потом у нее случилась настоящая любовь – Савик. Почему же они не развелись? Не успели? А до Савика? На что Галкин надеялся? Или любил так безумно? А почему очень честная и прямая женщина вышла замуж за нелюбимого?

Не знаю, не понимаю… Чем больше живу, тем меньше понимаю в жизни. Галка говорит, что я все усложняю. То ли дело в детстве! Белое – черное. Хорошо – плохо. Мир – ясен и понятен. Почему в мире взрослых столько полутонов? Столько проблем? Нет чтобы ходить строем!

– И дохнуть со скуки! – не выдержал Каспар.

Мир никогда не был черно-белым, он полон красок. Мир – это калейдоскоп! С той разницей, что калейдоском – это симметрия, а живой мир – это… это ярмарка! Живая, шумная, с драками, скандалами, любовью и обманом, дружбой и предательством, жадностью и бескорыстием, музыкой, танцами, плачем и печалью. На все вкусы.

Дядя Андрей Николаевич любил повторять вычитанную где-то фразу: «Жизнь – это комедия для тех, кто думает, и трагедия для тех, кто чувствует». Для Володи Галкина жизнь была трагедией.

– Жалко его? – спросил Каспар.

– Жалко. Но… нельзя же так! Нельзя же быть таким бесхребетным!

– Любовь – страшная сила, Катюха, – вздохнул Каспар. – Тебе не понять. У бедного Галкина главное в жизни – любовь. А его не любят и предают. Вот он и сломался.

– Почему это мне не понять? Очень даже понимаю. Хотя нет, все-таки не понимаю. Есть работа, друзья… Ну, не получилось с любовью, проиграл – уйди, начни новую жизнь. Жизнь с тем, кто тебя не любит, унизительна. А где самоуважение? А здоровый эгоизм?

– Унизительна, кто бы спорил! А ты себя, Катюха, уважаешь? Кто твоя большая любовь? Юрий Алексеевич? Зачем ты с ним столько лет? А теперь еще и замуж собралась. Вот и Алина, как в омут головой, бросилась в замужество с нелюбимым, спасалась от своей большой любви к другому человеку.

– К кому?

– А как, по-твоему?

– К Ситникову? К этому… этому… грубияну и пьянице?

– К нему, и ты это прекрасно знаешь. Жесткая, воинственная Алина и грубиян Ситников… Ты же не можешь не чувствовать связь между всеми этими людьми.

– Не знаю, что я чувствую. Знаю только, что они все меня достали! Один пьет, другой вкалывает днем и ночью и тоже пьет, сестры погибают неестественной смертью, все какие-то неприкаянные, вывернутые, несчастные, в тупике. К твоему сведению, от Юрия Алексеевича я тоже устала. И от себя тоже. И вообще отстань!

– Вот только не надо грубить, – процедил сквозь зубы Каспар. – Надоело играть в детектива? Ну, тогда переключись. Начни собирать марки. Или вышивать крестиком. Не всем, правда, дано. Володя Галкин не смог.

– Да ладно тебе… извини. Не надоело. Наоборот. Чувствую, что тайна, как темный ночной зверек, прячется в норке, а тонкий дрожащий хвостик торчит наружу, и стоит только дернуть…

– А может, это твое призвание?

– Дергать за хвост?

– Охота! Гон! Ты сейчас как дядюшкин курцхар, взявший след.

– Следа-то нет!

– Есть! Ты же знаешь, что есть!

* * *

Пушкина, восемнадцать… Здесь, кажется. Бывший купеческий дом с колоннами, ажурным чугунным литьем ограды и охраной. Я поднялась на крыльцо, с усилием потянула на себя массивную дверь и вошла в вестибюль с мозаичным полом в античном стиле – туники, арфы, колесницы. Навстречу мне поднялся швейцар в генеральской форме и любезно предложил снять пальто. В приемной меня приветствовала миловидная блондинка, сидевшая за длинным полированным столом. Белый телефон и цилиндрическая темно-синяя ваза с густо-коричневыми хризантемами придавали помещению атмосферу изысканности.

– Вас ожидают, комната четыре, второй этаж, налево, – любезно сообщила блондинка.

– Удивительно, она даже не спросила, кто я, – раздумывала я, поднимаясь по широкой лестнице. – И белый халат тут не нужен. И какая удивительная тишина. И пахнет приятно. И ковры. И деревья в китайских вазах…

– Ни фига себе! – сказала бы Галка и непременно вспомнила бы, как лежала с воспалением легких в коридоре городской больницы.

Я постучала в дверь с цифрой четыре на синей эмалированной табличке и вошла, не дожидаясь ответа. У Юрия была посетительница. Мне показалось, что Юрий Алексеевич и женщина отпрянули друг от друга. Я смутилась. Наступила неловкая пауза.

– Это, должно быть, подруга детства Екатерина! – Женщина шагнула ко мне, протягивая руку. – Вероника!

– Екатерина, – сказала я, отвечая на пожатие теплой маленькой руки. – Скорее юности.