Японское искусство войны. Постижение стратегии

Разумеется, мифы о трудности японского языка и непостижимости японского мышления более всего способствовали формированию такой ситуации. Однако, если хотя бы самые простые факты о языке и культуре стали общеизвестными, было бы очевидно, что не только эти самые мифы могут быть научно опровергнуты, но и что само их создание и насаждение по сути представляют собой стратегемы, входящие в число тех самых тридцати шести, что были приведены выше.

Утагава Куниёси. Орибэ Ясубэй Такэцунэ, держащий в руках ночную одежду Моронао. XIX в.

Казалось бы, можно спросить, отчего Запад столь медленно воспринимает японскую мысль, особенно в сравнении с теми прекрасно известными рвением и готовностью, с какой японцы перенимали западные ценности. Несомненно, были те, кто видел и понимал оба мира, и западный, и японский, но на массовом уровне восприятие обоих путей чаще всего оставалось фрагментарным и пристрастным. Внешний образ таинственности и даже карикатурности также является составной частью «искусства хитрости», воплощенного в стратегемах, но использовали его не только японцы.

Истоки японской этики восходят к синтоизму, национальной религии японцев. Общеизвестными следственными качествами являются такие элементы японской культуры, как любовь к чистоте и аккуратности в доме, семейные ритуалы, вера в духов, благословение и проклятие, меч как высший символ и другие фетиши, авторитаризм, чувство причастности к роду и даже расизм и национализм. Синтоизм, несмотря на широко распространенное мнение, не есть форма поклонения природе, хотя взаимоотношения человека с природой и играют определенную роль в этой религии. Некоторые элементы религии синто по-прежнему оказывают огромное влияние на японцев на уровне подсознания, однако никакое синтоистское поклонение природе не воспрепятствовало японцам грабить природные недра и загрязнять окружающую среду как у себя дома, так и в других странах, точно так же, как это делали индустриальные христианские державы.

Одной из отличительных черт синтоистской практики, всегда подчеркиваемых, является ее явная направленность на обретения блага в этом мире. Люди возносят молитвы, чтобы отвести от себя беду и привлечь счастье, хоть человеческое, хоть божественное. Обычно считается, что японская аристократия с такой страстностью обратилась к тантрическому буддизму потому, что наличие в нем этого элемента легко позволяло ассимилировать привычные синтоистские идеи. Первые дзэнские наставники пытались отвлечь соплеменников от материалистической ориентации, свойственной исконной японской религии, но еще в XIV столетии один известный дзэнский наставник жаловался на то, что учение гибнет, ибо монахи возносят молитвы за успех и благополучие своих покровителей-самураев.

Утагава Куниёси. Урамацу Кихэй Хидэнао изображен в одной из комнат особняка, где на специальной подставке развешаны женские кимоно. XIX в.

Первым японским наставником, много писавшим о добре и зле, стал Догэн Дзэндзи (1200–1253), весьма плодовитый автор и один из советников Ходзё Токиё-ри, знаменитого регента первого сёгуната. Догэн был одним из самых ярких представителей круга непреклонных дзэнских наставников, отвергавших широко распространившееся в Японии отношение к буддийскому учению как к средству достижения социального, политического и материального могущества; из-за своих взглядов он вынужден был покинуть столичную область. В одной из девяносто пяти глав своего монументального труда «Сёбогэндзо», которая называется «Не делай зла», Догэн говорит об относительности устоявшейся этики:

«Между злом в этом мире и злом в других мирах есть сходство и есть отличия; между предшествовавшими временами и будущими временами также будут сходства и будут различия».

Христианская мысль обычно склоняется к абсолютизации конкретных проявлений добра и зла как законов Бога; мысль буддийская говорит об относительном характере добра и зла. Считается, что именно это является одной из причин «гибкости» японской этики, когда речь идет о следовании ей в конкретных жизненных ситуациях, особенно если сравнивать ее с западными представлениями о нравственности, основанными на христианских догматах.

Догэн, будучи буддистом, пишет, что добро и зло определяются условиями, в том числе временем, местом и конкретными людьми. Если следовать такой философии, то добро и зло зависят от контекста ситуации в целом, а следовательно, само их наличие и отличительные характеристики связаны с индивидуальными различиями субъективного и объективного планов.