Ярем Господень

— Вкладчиками — князья, графиня, да и тут в Сенате сыщу благодетеля, а прежде царевны целый иконостас преподнесли…

— Высоко летаешь, отче… Ну, дай Бог!

Серебряков терпеливо ждал, когда выговорится Иоанн, чтобы поспрошать наконец о родных в Арзамасе.

— Благоденствуют ваши, — коротко успокоил Иоанн земляка. — Значит, помнится тебе Арзамас, не оборвалась ещё совсем-то пуповина…

— Да как забыть отчину, место где произрастал! — весело отозвался купец, встряхивая тугими чёрными кудрями. В левом ухе его мягко светила серебряная серьга. — Я с батюшкой любил на Рамзай за водой ездить — вода там — дар Божий! Всё в городу ладно?

— Работает Арзамас, торгует. А в Спасском ныне архимандрит с шапкой сребрекованной. На Высокой горе монастырь зачался.

— Как нарёкся?

— Вознесенский.

— Писали мне, что красный петух опять Арзамас поклевал…

— Наделал беды пожар. Крепостная стена почти вся сгорела…

— Распоясался Арзамас, всем ветрам открылся. Да ведь не только ветрам…

— Многие теперь по ночам страху подвержены. Прежде, бывало, закроют все четверо ворот и — бай дюже!

— Пополнел город?

— Раздался! Домов-то скоро до тысячи счётом, а народу до шести тысяч, как воевода сказывал. Скота стали много пригонять. Теперь сало для северного флота топят и солят…

— Знаю! — подхватил Серебряков. — Сальников навяливает мне сало для продажи. Отписал я, что согласен, дело выгодное для обоих. Да, а как юрода-то арзамасский?

— Отошёл человек Божий, осиротели горожане… Ну, а тут что, в «парадизе» Петровом?

Купец встал, налил из кувшина квасу в два деревянных ковша.

— Конец августа, а такая теплынь стоит. Пробуй, отче, Марфинька моя мастерица квасы затирать.

Не торопясь выпили, помолчали, в горенку входила тихая сумеречь. Город за окном затихал.

Серебряков слыл среди торговой братии молчуном, букой, впрочем петербуржцы старались поменьше распускать язык — повсюду шныряли бойкие подслушники и тягали людей в Тайную, что наводила ужас и на последнего нищего, и на блистательного вельможу. Но сейчас перед земляком, перед давним приятелем и духовным лицом Серебряков охотно выговаривал всё то, чем давно он полнился.

— Ширимся, шеперимся на своём болотном усадище. Гиблое место! Моя Марфинька стала грудью маяться: сыро кашлять… Нездорово здесь! К моему двору мужичонко-бобыль прибился: смолоду он надрывался на здешних каналах. То и плачется: «Батюшка Питер бока наши вытер, невские воды унесли годы, а столичны каналы и совсем доканали».

— А в Москве-матушке, — невольно прервал хозяина Иоанн… Ведь там любая улочка, переулочек любой яко родненький. И дышится легко!

— В этом «парадизе», в этом раю — все на иностранный манир. Слышу, с Голландией сравнивают. А наша Голландия сплошь на русских косточках. Ведь, отче, как шепчут, до ста тысяч уж полегло на месте сем мужиков, а сколько ещё падет. Бедным православным в нашей Голландии и в земле покоя нет!

— О чём ты?

— Место здешнее — болотные зыби, копни чуть, и болотина ржавая выпирает. Вон, близ Охты кладбище-то назвали в народе Волчьим полем. Мелко хоронили — глубже болотина, волки свежие могилы разрывали и кормились…

— Господи-и… У нас же, русских, прежде чем город ставить, место облюбованное во все выси, во все шири и глуби прозрят… Слушай, Мишаня, что после смерти царя, народ-от как?

— Народ устал и тут. Народ о себе давно знает: была бы шея, а хомут найдется… Много мужичков наш царь-батюшка перевёл на полях бранных, а мало ли староверов кануло — я-то наслышан. Стань-ка бы мы с тобой пальцы загибать… Жену и сестёр в монастыри запер, сына роднова, наследника, со свету сжил, не пожалел… Это ж вашева, табовскова монаха у нас тут предали казни за то, что антихристом Петра-то назвал…

— Слышал, слышал, бывал в Тамбове. Самуил Выморков открылся с этим. Царь-то у нас в двадцать пятом, в конце января, отошёл… А казнь чернеца уж после, в августе свершена… Сказывали: отрубленную голову привезли в спирту в Тамбов, поставили на площади каменный столб и при народе насадили её ж на железную спицу. Скорбели тамбовцы…[54]

Серебряков тяжело ходил по своей горенке, коротко поглядывал на Иоанна. Открылся:

— Нашева нижегородца Андрея Иванова причесть бы к мученикам. Ведь четыреста вёрст пешком отшагал, чтобы бросить с лицо царю, что он еретик. Сказнили простеца за предерзости, как нам тут объявили. Галицкого пытали — коптили на медленном огне за те же слова… Сколько напастей на нас, святой отец… А всё оттово, что немцами царь себя окружил. За корыстью сюда наползли, как тараканы, и не выкурить. Напились, насосались нашей кровушки, а всё-то русских в глаза и загласно хулят!

Иоанн согласно качал головой.

— Мало тово, Мишаня, от православия нас отвернуть хотят. Этот синодский, Прокопович, что поставлен нашей церковью править — протестант нутром — так сказывают!