Ярем Господень

— Добавляю правды! — купец резво подсел к Иоанну на лавку. — Есть у меня знакомец из синодальных же. Писец, а головастый детинушка. Как-то в моей мясной каморе засиделся за купленной водочкой и, с оглядкой, такое выложил… Живёт Феофан не как молитвенник и постник, а как граф или князь сиятельный. У нево ж четыре дома — три тут, в Петербурге. На Карповке — дворец, у моря — дом, другой на адмиралтейской стороне. Свои суда под парусами. Плавает по охоте от дома к дому и бражничает со своими да нашими… В домах убранство дворцовое… У него крепостных четырнадцать тысяч душ — как же было такому не любить мин-херца, императора-благодетеля!

— И этот человек объявляет себя православным пастырем…

…Один, а то и с Серебряковым Иоанн довольно походил по Петербургу. Побывал арзамасец в неказистом Исаакиевском соборе с часами, в Троицком соборе Александро-Невской лавры. Не принял он того, что православные церкви по приказу Петра I венчались не куполами, а острыми протестантскими шпилями — ущербность какая — лишить храм Божий небесного купола, что лучшие места на Невском отданы инославным церквам.

Случайно оказался на Царицыном лугу, свернул направо в Летний сад, но как увидел обнажённых болванов, тем же ходом и вышел. Подивили каменные палаты, похожие на сундук с высокой крышкой. «Остермановы» — пояснил кто-то из прохожих. Дошёл Иоанн и до дома Прокоповича — опять же какой-то он иноземный… Провёл Серебряков по деревянному, в два яруса Гостиному ряду. За ним осыпала свою светлую желтизну листвы берёзовая роща, её уже теснил шумный базар. За Невой, на Васильевском, торчали многочисленные мельницы на валу, поразил на том острове дворец Меньшикова. Занятно было смотреть на корабли на Неве. И как эти деревянные скорлупки носятся по морям…

— Не наш, не русский это город! — как-то признался Серебряков.

Они возвращались домой после очередного хождения по набережной.

— Русский дух навсегда в Москве осел! А отсюда одни беды попрут, — добавил Иоанн и скорбно покачал головой.

Скоро, скоро наскучил Иоанну Петербург. Тоску нагоняла уже погода: на дню и по пяти раз то сеется дождик, то воровато проглянет солнце. Не чаял как и уехать в свою милую палестину арзамасец. Удивлялся: по Москве тоскует! Это в его-то лета! И укреплял, убеждал себя: не хватало, чтобы рассолодел, старый. Ходи знай!

Ходить приходилось к сановитым вельможам — к тем, кто заседал в правительствующем Сенате, или уж к тем, кто водил дружество с сенатскими. И всё за тем, чтобы как придёт тот час, как начнут обсуждать искания саровских монахов земли, так кто-то бы первое, очень важное слово молвил в пользу обители, а остатние бы пудренными париками покивали в знак высокого согласия…

2.

Сентябрь стоял…

Дорога Москва — Петербург содержалась вполне сносно и жалоб среди поезжан большого рыдвана не слышалось. Да и спутники попались люди всё простые, знать, привыкшие к дорожным тяготам.

Иоанн сидел в углу рыдвана довольнёхонек. Вот и всё, благодарение Богу, устроилось. Считай, с искательством земли кончено: Правительствующий Сенат своё мнение объявил.

А ведь в Петербурге сперва в Верховный тайный совет пришлось ходить. Вотчинная-то коллегия, после жалобы Полочениновых было отписала землю в казну. С бумагами в руках, а бумаги с печатями и заручными подписями, убедил Иоанн «верховников»: Саровская пустынь явлена по указу на отказной земле князя Данилы Кугушева. А братья Полочениновы, как показали темниковские татарские мурзы, подлог устроили — на Старом Городище их отродясь не знали. Посрамил Иоанн посягателей, пошли бумаги в Сенат, и там русские мужи мудро решили: православию, просвещению — быть к вящей пользе всех: мордвы, русским и татарам!

Славно это возвращаться из Петербурга с решенным делом. А сколько пережил, пока бумаги в Верховном тайном со стола на стол ложились, пока до Сената дошли, да и в Сенате не вот сразу. Это ведь только сказка скоро сказывается. Хватил немало и огорчительного, благо куколь схимника на голове открывал-таки двери палат и дворцов. И славно, что случилось быть в северной столице генерал-губернатору Москвы Семёну Андреевичу Салтыкову, родичу императрицы. Он-то и порадел «по-соседски»: Салтыковы же владельцы Выездной слободы, что под самым Арзамасом… Поговорил кой с кем Семён Андреевич из господ сенатских.

Иоанн поглядывал в окошечко рыдвана. Давно ли стояло средолетие, а теперь уж остывшие леса сквозят, ветер-листобой птиц кидает и белые платки журавлей прощально машут родной земле. А вон справа тёмная косина дождливой тучи заходит, и уж первые капли дождя падают на дорогу, дырявят пылевой намёт.

Он отвернулся от окошка, опять ушёл в себя, в свои приятственные воспоминания.

…Служитель Сената по выдаче указов запомнил, знать, приходящего не раз монаха, со служивой осторожностью, посунулся поближе и не сдержал себя, широко улыбнулся.

— Сеял ты, святой отче, слезами, а пожинаеши радостию. Высокий Сенат обнаружил все козни Полочениновых…

И, торжественно взявши копию указа, прочёл его окончание: