– Да, Сосновский. Я их потрошу, истязаю, лечу, а все для того, чтобы разгадать загадку, которую придумал Создатель. Вот смотрите, Белый Волк – что это? Это наши страхи, посеянные кем-то. Не удивляйтесь, если однажды какая-нибудь русская старуха чего-то нашепчет в небо – и целое войско увязнет где-нибудь в дорогобужских болотах. Здесь все именно так и происходит. Можете считать меня идиотом. У них с оружием в руках мы видим зрелых мужчин, но при этом воюют все от мала до велика. Воюют дети и старцы, бабы и мужики, колдуны и священники. Воюют каждый на своем месте: одни не выходя из дома, другие не покидая своих мрачных лесов. Воюют на земле и под землей, на воде и под водой, за каждым стволом дерева и под каждым камнем. Вы думаете, что сможете их победить? Я допускаю, что Смоленск рано или поздно падет. Но светла ли будет наша победа?
– За такие речи, Мцена, вас самого нужно отправить к хорошему палачу! – Сапега плотно сжал губы в белую линию.
– Умолкаю. Дозвольте идти, пан канцлер?
– Как прикажете понимать? – Канцлер снова поднялся со своего места.
– Я добросовестно исполняю свою работу. Так добросовестно, что вопросов нахожу намного больше, чем ответов. Несколько дней назад я крепко наказал королевских рейтар. После такого наказания в европейских землях содрогнулись бы свои и чужие, но дисциплина бы непременно восстановилась. А здесь я ощущаю бесполезность своих трудов. Я и дальше буду демонстрировать рвение. Вы можете во мне не сомневаться.
– Я никак не пойму: к чему вы клоните? – Сапега вытер рукавом выступивший на лбу пот.
– Подумайте о методах, пан Сапега. Раскусить этот орех, используя лишь старые приемы, невозможно.
– Идите, – тихо сказал канцлер пересохшим ртом. – Идите и вы ко всем чертям, пан Сосновский. И поймайте мне этого сказителя.
Тяжелый осенний туман стелился по-над Днепром, пряча в своей сырой бороде очертания берегов и увалов, изгибы подступающих к воде оврагов и стариц. Северо-западный ветер легко сбивал последние листья с деревьев, не сгибая при этом веток. Звезды висели низко, пытаясь заглянуть в поблескивающую воду, как в зеркало. Из глубины леса протяжно и одиноко ухал филин.
Он не чувствовал холода, хотя брел по колено в прихваченной морозцем грязи. Медленно. А нужно быстрее. За спиной дышит враг. Дыхание его прерывистое и зловонное. Как убежать, если все тело отказывается повиноваться. Хоть кричи, но и на крик сил уже взять негде. Скоро крутой обрыв. Быстрее бы. Да, тот самый, под которым он много лет назад ловил щук, а потом, задрав бесстыжие глаза, смотрел под девичий подол. Только вспомнил этот подол, как откуда-то появились силы. Подбежал к обрыву и оттолкнулся, но не полетел в воду, а взмыл над землей. Господи, так ведь я летаю. Еще не разучился. А ну-ка, догони теперь! Но преследователь, похоже, и сам был не прочь полетать. Крылья, огромные, как сама ночь, хлопают где-то позади. Повернуться страшно. Он уже видел лицо преследователя – словно вытесанное из камня, иссеченное шрамами, из-за правого плеча торчит рукоять цвайхандера.
Он потянулся к поясу, но не обнаружил своего клинка. Где он? А туман плотен настолько, что не видно собственных рук. Греби, хлопче, греби сильнее. Шум крыльев преследователя резко утонул во мраке. Он подлетел к большому дубу и опустился на самую высокую ветку, чтобы иметь возможность смотреть далеко по сторонам.
Вынул из тумана собственную руку и чуть не закричал. Это была не его рука, а мохнатая волчья лапа со стальными лезвиями длинных когтей. Изогнутые когти сверкали перед глазами, то медленно сжимаясь, то разжимаясь.
Недалеко от Покровской горы заржал белый конь. Он не видел животное, но точно знал, что он белый и что конь, и не просто, а пятилетний жеребец. Неведомая сила заставила оттолкнуться от ветки и полететь на голос коня. Он тоже белый, как и я. Как иней. Как туман.