Ярость Белого Волка

Катрина повернулась и пошла в направлении звука. Курбат следом, весь подобравшись, похожий на дикого зверя. Вышли к валуну. Обогнули. Из темной норы шалаша сверкали глаза заросшего по самые брови человека.

– Он долго плавал в реке. Сильно, очень сильно замерз! Я его лечу. – Литовка показала рукой на вход в шалаш.

– А чего это ты его лечишь, а он долго-долго плавал? – Курбат отстранил женщину и заглянул в жилище. – Чёта рожа мне твоя волосатая сильно знакома.

– Болею я, мил-человек. Не губи ты нас! – послышался голос из шалаша.

– А ну, а ну?… Да ты никак плут окаянный Ванька Зубов? Во где свиделись. Значит, не посадили тебя на кол, сволочь поганую?!

– Уходи, – произнесла литовка, обращаясь к Курбату. – Его сюда принес Легкий Ворон. Слышал про такого?

– Я сам себе орел как надо! – хмыкнул Курбат. – А эту падаль я сейчас порешу.

– Не делай этого. Не ты его сюда принес, не тебе и порешать. – Литовка твердо посмотрела на стрельца. – Легкий Ворон тебя из-под земли найдет.

– Мне ваши секреты разгадывать некогда, милочка! Эта тварь должна сдохнуть. А ты бы шла к своим.

– Какой ты страшный! – усмехнулась литовка и посмотрела за плечо Курбата.

Никифоров обернулся – перед ним стоял статный светловолосый шляхтич с изрубленным лицом, с глубокими и безжалостными синими глазами. Из-за спины высилась рукоять двуручного меча.

Курбат взмахнул чеканом, но в тот же миг в глазах у него резко потемнело – и душа стрельца полетела в бездонную пропасть.

Никифоров очнулся глубокой ночью. Благо светили звезды, а в небе яркая луна пробовала тьму на зуб. Он попытался подняться – в голове разлилась чугунная боль… Да чтоб тебя!.. Где я?… С трудом, но все же встал на ноги. Сделал несколько шагов. Принюхался, учуяв запах потухших углей. Память медленно возвращалась. Черная пасть шалаша. Литовка. Ванька Зубов. И сам дьявол во плоти.

Курбат медленно спустился к Днепру, зачерпнул воды и умылся. Вспомнил, что ждет Матрена. Прикинул по луне, который час. Хорошо за полночь. Эх, плакала банька!.. Какого лиха понесло?! А там баба, поди ж, вкусная – не оторвешься! Мысли о Матрене придали сил, даже ревность проснулась… Да ну их к ляду! Пусть себе живут своей жизнью!..

Он пошел вниз по течению. Идти пришлось долго – ноги еле волочились, словно к ним привязали по валуну. Возвратился только к первому петуху. И без сил повалился прямо на пороге людской.

Появившаяся из темноты Матрена всплеснула руками и, подхватив под плечи, подтащила к печи.

– Где ж ты так ухайдакался?!

– Мне на стене равных нет, а в лесу супротив черта – что дитя малое! – Курбат криво улыбнулся.

– Ну не ерохорься ужо! – одернула Матрена, отирая кровь куском тряпки с его лица.

– Мне бы поспать, Матренушка! Лихо мне шибко!

– Лежи. Череп вроде не проломлен. Но досталось тебе по первое число!

Курбат провалился в сон, крепко сжав руку женщины. Он провалялся трое суток. Вставал только для того, чтобы напиться, а потом снова валился снопом на лавку.

На четвертый день вышел на крыльцо. Его еще мутило, к горлу набегала тошнота, но жизнь в могучем теле брала свое. Проснулся голод.

– Ну никак сдюжил! – робко сказал Никифоров. – Каши бы сейчас! Чугунок смолочу без запинки.

Матрена заулыбалась в ответ:

– А как насчет баньки, Курбатушка?!

– А потом и в баньку можно! – весело подмигнул он в ответ.

– Не рановато, витязь ты мой?!

– Шибко хочу с ним еще раз повидаться! – вдруг сказал Курбат, прищурившись, глядя куда-то вдаль.

Матрена закусила угол платка, поняв, что спорить с таким бесполезно, и пошла в кладовую за крупой для каши.

– Странные сны мне виделись, – вымолвил Курбат. – Деревня моя, лето жаркое. Дружок мой, Оладша, рыбачит, а сам одним глазом на Дарюху косится. Она небольшенькая у нас, ладная вся. Из матвеевских девка. Хорошо жили. Неплохо и дале будем.

– Отступит басурман? – спросила из кладовой Матрена. – Как думаешь?

– А нам чего! Хосудари всегда своей жизнью жили, а мужик своей! Вот покуда в душу не лезут да последнюю жилу не тянут, жить всегда можно! А об остальном Господь позаботится.

– Не шибко ты сам вот по своим словам живешь! Иначе бы не лез в пекло да не бродил ночами.

– Да тихо ты, баба! Оно ведь не от моего желания зависит. Уродился я таким, понимаешь? Чего-то там внутри меня сидит такое, что не дает жить, как нормальному мужику.

– Да и ты не один такой!

– И то верно. Вот одних Бог в маковку целует на мирные дела, а других на ратный труд. Хочет аль не хочет мужик, а от судьбы все равно не сбечь!

– Вы бы хоть иногда о слезах да о горе думали! – Матрена вышла из кладовой. – Ты пока подыши еще на воздухе-то, а через час будет тебе каша.

– А вот ежли бы все так жили, как ты говоришь, то было бы полякам раздолье! – сдвинул брови Курбат.

– Да я так! Обо всех. И о поляках тоже! – Матрена села на лавку перед крыльцом.

– Коль люди воюют, значит, Господь допускает. Его мысли нам неведомы.

– Так все думают, что за Бога воюют. Поляки за своего, а мы за своего.