Ястребиная бухта, или Приключения Вероники

- Бедная ты, бедная. Как же досталось тебе. Марьяша, ну всякое бывает, надо подождать. Я же знаю, и Пашка не стал бы тебя мучать, ждал бы.

Марьяна сделала рукой отстраняющий жест.

- Подожди. У меня мозги не на месте были. Я толком не могла вообще ничего. Думать.

- Я понимаю. Да.

- А еще я знала, что Токай из самых деловых. Кто же не знает Токая. Когда он спросил, откуда и где живу, я не стала говорить, про Ястребинку. Сказала, Низовое. А про вас промолчала. На всякий случай. И потом тоже, когда мы с ним…

- Мы знаем, Марьяш. Поселок все видит. Пашка в курсе, что тебя забирал на джипе какой-то не местный. Только умный он, личность свою не светил.

- Ясно.

Ника вспомнила, как задумчиво улыбался, как прижимал теплые губы к ее руке, целуя. Умный, красивый, заботливый и, ах да – еще крутой. Очаровательный. Даже ей было с ним приятно, а что говорить о бедной замученной девчонке, на десять лет младше.

- Я уже подумала, наверное, все позади, и теперь всех мне мучений –только выбрать. Или с вами остаться или сказать, наконец – ухожу и буду с Токаем. И тут вдруг Беляш. Когда я с треснутой ногой, помнишь? Ко мне в больницу пришла Ласочка. Я чуть язык не откусила себе. Ну, представь. Эта сволочь пришла, с цветочками. Навестить, значит. А как раз вы уехали тогда. Почти ночь. Она села, ногу на ногу и болтает что-то, я говорю, ты уходи, видеть тебя не хочу. Она смеется. Ну, я тогда сказала, если не хочешь с Токаем поругаться, уходи отсюда. И она как вскинулась, аж зашипела. Вскочила, и мне на тумбочку фотку. И снова смеется, уже будто истерика с ней. А вот говорит, подавись, и матом на меня. Видишь, какие картиночки? А как думаешь, папенька с сыночком обрадуются, когда я им покажу сто фоток, и на всех любимую девочку Марьяшу в разных позах… И еще шипит мне, пальцем тычет и шипит – а ты тут улыбаешься… Я фотку взяла. Я там, правда, я улыбаюсь! Будто мне нравится!

Она крикнула. Вода продолжала мерно и ласково укладывать себя на песок, все так же празднично сверкая. Мирно гудели пчелы.

- Она еще рассказывала, - глухо сказала Марьяна, - что в универе, расклеит кругом. И в поселок. И что теперь я Беляша баба, навсегда. Что у него таких три десятка и ни разу ни одна не сорвалась. Потому что сами захотели, сами в кабак шли, сами напивались и ехали трахаться.

- Ты сказала Токаю? Про это? А ты знаешь, что это шантаж и что это уголовщина?

- Не сказала. Я не смогла! Он со мной столько возился, а я снова? Ну и еще… Ласочка сама говорила, что она к Максу пойдет с этими фотками. И расскажет ему, что я с Пашкой спала и что продолжаю. Он же ездил в больницу! Макс бы поверил! Я ведь молчала, что мы с Пашкой.

На границе яркого света и черной тени висел паук, охранял паутину, ровную, с одинаковыми блестящими лучами и поперечинами. Ника смотрела, как он покачивается, держа лапками ловчие нити. А говорят паутина, а она вон какая ровненькая. Не то что эта, о которой говорит сейчас новая Марьяна, прекрасно и дорого одетая. Которая уверяет сама себя, что любит Макса Токая и одновременно идет на чудовищную сделку с Беляшом – оберечь не только себя, но и Пашку, и дом в Ястребинке.

- Она ушла. А я думала, ночью умру. Потому что…

- Я понимаю…

- Вы меня утром забрали. И я, когда Фотий меня к предкам возил, я сама к Беляшу пошла. Одна. Вечером. Он меня выслушал. Заржал и сказал, нога подживет, приходи, расплатишься. Один раз. Всего один раз, и никаких съемок. Все мне отдаст, и фотки и пленку. Только, чтоб я постаралась. Как следует.

- И ты поверила?

В тишине стало очень слышно пчел. Только море видно плохо, подумала Ника, быстро вытирая глаз, но он тут же снова намок. И рука оказывается, уже вся мокрая.

Марьяна не отвечала. И под гудение пчел и тихий шорох воды обе плакали, сидя рядом и глядя на размытый слезами берег. Им никто не мешал. Не было коз, что звякая колокольчиками, пришли бы и, мемекая, полезли к нижним цветущим веткам. Не было мальчишек, что шлепали бы по воде, разбрасывая стеклянные брызги. Не было дальнего шума автомобильного мотора, и не был плеска весел. Они были одни. Только - друг у друга, потому что обе были женщинами и разве же понять мужчине, рассказанное – даже если он настоящий и хороший. Мужчина может простить. Пожалеть. Посочувствовать или возмутиться. Но тело его, подобное телам других мужчин, среди которых Беляш с жабьим брюхом и Токай с мощными крепкими ляжками спортсмена, оно не сможет понять.

А Ласочка, спросил внутренний голос, прервав Никины прерывистые размышления, она почему не с вами, и поступает так? Так чудовищно… Ведь она тоже женщина.

И ответил сам себе – может именно потому, что знает, как ранить или уничтожить. И чем взнуздать.

За воротами Ника скинула рюкзак, оттянувший плечи, и его подхватил Пашка. Свешивая длинную руку с лямками, спросил хмуро:

- Как она?

- А ты видел? Нас?

- В бинокль смотрел. Как сидели. Потом обнимались, и полезла обратно, босая. Вижу, ревели обе?

Ника зябко запахнула штормовку.

- Паш, я не могу сейчас. Мне бы одной. Вечером, ладно?