Язва на полставки

— Первым узником Трубецкой тюрьмы стал сын Петра I — царевич Алексей. Он подозревался в измене и умер в стенах крепости.

— У этих стен были расстреляны великие князья из семьи Романовых.

— У Трубецкого бастиона, кстати, проводились расстрелы во времена Красного террора. Тела до сих пор находятся в расстрельной яме, сейчас там вертолётная площадка. Несколько лет назад были раскопки, которые подтвердили их местонахождение.

— А ты знал, что Петропавловскую крепость хотели снести в первой половине двадцатого века и выстроить на этом месте стадион, но, к счастью, задуманного не сделали?

Тюрьма Трубецкого бастиона, музей Пыток, музей истории Санкт-Петербурга… Я снова просто следую за ней: слушаю, не перебивая, и ловлю под локти всякий раз, когда она спотыкается, норовя пропахать носом брусчатку. Ноль эмоций. Поспорить готов, грохнись и до крови колени раздери — не почешется. Встанет и дальше пойдет.

Зато приметная девушка, выстреливающая исторические факты пулемётной очередью привлекает внимание туристов не меньше, чем сами достопримечательности. Иностранцы провожают её с удивлением, забитые руки отлично просматриваются, местные внимательно вслушиваются, мужчины же любых наций просто с интересом смотрят ей в спину. На юркой полуголой заднице уже не осталось живого места, настолько её мысленно залапали. На месте Дани я бы всё же поднял вопрос о внешнем виде сестры. Не дело это.

— Первый канал Петербурга появился здесь, но его засыпали. Видишь, след остался: другое мощение плитки — на этом месте он и находился. Ты знал? — интересуются у меня, когда мы оказываемся на площади Монетного двора.

Да, я знал. Но мне нравится, что она тоже знает.

На этой площади мы и зависаем дольше всего. Тамара усаживается на одну из лавок и с головой уходит в зарисовку Петропавловского собора с вздымающимся шпилем и фигурой ангела в навершении. Скетчбук, видимо, всегда при ней. Сидит сгорбившись, укрывшись от посторонних каскадом чёрных волос и купленной в ближайшем ларьке кепкой с вышитыми буквами «St. Petersburg», так что я не могу видеть её лица, зато без проблем слежу за тем, как свистят в воздухе вынимающиеся из рюкзака жестом фокусника маркеры. Жух-жух-жух. Лихо выходит.

Следующий пункт назначения — Невские ворота и смотровая площадка, всегда забитая. Там протолкнуться почти невозможно, поэтому минуем тележку с горячей кукурузой и спускаемся на каменистый берег, где чуть свободнее. С этого места полоса противоположного берега как на ладони. Вон и Дворцовая набережная, и стены Эрмитажа, и возвышающийся купол Исаакиевского.

Тамара танцует. Буквально. Скидывает кроссовки и кружится босиком возле кромки воды, ребячески окуная мысок в холодную Неву. Она нереальная. Не знаю… самобытная. Из неё так и бьёт жизнь, а от её смеха заряжается воздух. Никогда прежде Питер не казался мне таким ярким, как сейчас.

— Ты посмотри, посмотри, — радостно подлетают ко мне, отодвигая сетку колготок на бедре и показывая оставшийся белый след на покрасневшей коже. За несколько часов кто-то успел не только загореть, но и сгореть. — Я теперь тетрадка в клеточку. Можно в крестики-нолики играть!

Сама над собой угорает, невероятная непосредственность. Юная, простая, живая, буквально сияющая. Наверное, это возраст, вот только я и в девятнадцать не был таким. И прежде не встречал никого похожего. Однако должен держаться подальше. Так правильно и так лучше для всех, но…

Ничего не могу с собой поделать. Притягиваю Тому к себе и целую….

Глава 6. Макар

Тома

Цепенею. Каменею. Впадаю в ступор. Офигеваю. Робею. Торможу. Это всё я, да.

Стою, не шелохнувшись. Не отвечаю, но и не сопротивляюсь. Просто стою, чувствуя требовательные губы, сминающие мои, и нетронутую, как минимум, со вчера колючую щетину, трущуюся об кожу. А ещё запах. Обалденный запах мужского парфюма. И горячие пальцы на шее.

Демьян напирает. Сдавливает их чуть сильнее, тянет на себя, вынуждая прильнуть ближе. Его язык рвётся вперед, сквозь мои стиснутые зубы и я… И я не могу противиться. Расслабляю челюсть, впуская его и позволяя встретиться с металлическим шариком, привычно отдающим привкусом железа.

Разряд.

Отвечаю на поцелуй и на ту настойчивость, с которой меня в прямом смысле слова берут под контроль. Себе я уже не подчиняюсь. Не знаю, как у него это получается, но у меня опять мозги плывут. Да и не только мозги. Я вся куда-то не туда потекла. Сознание — чистый лист, ноги ватные, а коленки подрагивают от накатившей слабости.

Снова разряд.

Мы целуемся. И целуемся. И снова целуемся. Глубоко, немного жёстко, страстно, сладко и безумно вкусно. От такого поцелуя всё внутри пульсирует и прошибает током. В животе нарастает тугой ком. Обжигающий и с каждой секундой становящийся всё тяжелее. Он растекается ниже, вызывая из недр потаённых желаний то, что я испытывала прежде всего несколько раз. И называется это ощущение — возбуждение.