Язычник [litres]

Человек повел Бессонова, как поводырь – слепца, за плечо, вот только пальцы, вдавившиеся в плечо, были слишком жесткими. Ноги еще плохо слушались Бессонова, и он едва не упал, запнувшись обо что-то, чужие пальцы еще больнее впились в плечо. Свет и ветер переместились за спину, а потом загремело железо, его куда-то ввели. Два голоса переговаривались, и Бессонов слышал, как они разлетаются гулким эхом: так могло быть в просторном пустом помещении. Ему развязали руки, и они холодными чужими кусками мяса повисли вдоль тела. Но мешок с головы не сняли. Загремела железом еще одна дверь, сказали: «Чердак пригни». Он вновь едва не упал, запнувшись, еле успел переступить. Его оставили.

Он стоял и ждал, когда начнет ломить болью руки. Ноги от слабости дрожали в коленях. Садняще до муторности болело-пульсировало в голове. Он шагнул чуть в сторону, нащупал локтем невидимую перегородку, звякнувшую металлом и чуть прогнувшуюся, – наверное, металлическую сетку, – прислонился плечом. Стоял, опустив голову: ему казалось, что так меньше пульсирует боль в затылке. И он еще не слышал никаких звуков, но уже чувствовал, что не один в гулком, погруженном в темноту помещении.

– Есть здесь кто? – спросил он. Никто не откликнулся.

Наконец он снял непослушными пальцами мешок с головы и только теперь почувствовал, что воздух в помещении насквозь пропитан миазмами человеческих испражнений. Но теперь он услышал, как рядом вздохнули. Он подался чуть вбок, присматриваясь к мраку. Тускло светилась полоска в противоположной стене, под потолком было маленькое окошко, и там, посеребренные дальним уличным фонарем, неслись косые прочерки дождя. Бессонов присмотрелся: сверху и впереди он видел косую ячею сетки и рукой рядом с собой нащупывал ту же металлическую сетку-рабицу. Так что в его воображении сразу нарисовалась собачья клетка, в которой он оказался. Клетка стояла в просторном и пустом помещении.

– Кто здесь?

Рядом опять тяжело вздохнули. Бессонов насторожился, но уже догадывался, уже видел всплывающие в памяти образы. Он чуть было не засмеялся.

– Так это… Так вот оно что… Как же твоя фамилия?.. Ах, да: Воропаев… – Вцепившись в сетку, он засмеялся. тихо, но горячо, почти на грани слез, тем беззвучным, содрогающим плечи смехом, который способен все, что было так громоздко водружено в человеке, раструсить на пустое; это было как преодоление подъема, который требовал жуткого приложения сил, а потом был просто обвал, падение в бессилие, в опустошенность, в ту глубину, из которой пройденный подъем представал нелепицей.

– Что же ты засрал клетку, друг Воропаев?.. – задыхаясь от смеха, говорил Бессонов. – Ну ты и говнодав… знатный говнодав…

Еще сотрясаясь в приступах смеха, он с брезгливостью пощупал ногой вокруг себя: рядом с дверцей подошва не попадала в мягкое, – он свернул мешок вдвое, положил у дверцы и осторожно сел, спиной навалившись на прогнувшуюся сетку. Смех медленно таял в нем, тело слабело, он только временами немного вздрагивал.

– Ты – сумасшедший, я – сумасшедший, – проговорил он расслабленно. – Для нас здесь самое место. – Невидимый Воропаев зашевелился в темноте. – Ну ты полегче, не разломай клетку. – И Бессонов стал слушать, как штормит снаружи, и думал: перерастет ли шторм в тайфун или уляжется до утра? Но скоро губы его уже полудремотно, отрешенно забормотали сами собой: «Сумасшедший… ушедший… сума… ума… шедший…»

* * *

Каждый спускавшийся по длинной деревянной лестнице с Южно-Курильской сопки никого не видел в толпе – одна живая масса шевелилась в пространстве возле пирса. И каждый находившийся наверху был еще один над окружающим миром и один перед миром. Но он спускался туда, где на деревянной площадочке стояла крупная женщина с зареванным лицом, которая замешкалась и, наверное, отдыхала. Он протискивался мимо и спускался дальше, пошатываясь под тяжестью чемоданов, и еще больше боялся толпы внизу – ее случайных поворотов лиц в его сторону, того, что называют «один», на виду у всех, и он инстинктивно чувствовал ее порабощающую колдовскую силу: он был еще здесь, на этой земле, но у толпы внизу уже не было земли под ногами – только смутный путь впереди.

Замешкавшаяся на лестнице женщина взяла ношу и понесла дальше. Она сопливо плакала, будто умер у нее кто-то, но упорно несла два тяжеленных чемодана и рюкзачище за плечами и плакала о чем-то внедорожном, как если бы разделилась надвое: словно все тело ее, огромное, наетое, сильное, подчинилось бегству, путешествию – могуче двигалось, шагало, а голова, непокрытая, всклокоченная, рыжая, откинутая, с темно-красным зареванным лицом, с перекошенным ртом, – голова со всеми наполняющими ее мыслями, эмоциями, воспоминаниями, еще тянулась назад, выворачивалась, плаксивилась о прошлом.