Язычник [litres]

– А ну пшел! – рявкнул Арнольд Арнольдович. – Пшел! Пес!..

Бессонов почувствовал горячее, насыщенное табаком и недавней жирной едой дыхание.

– Я тебя знаю два десятка лет, как ты мог?.. – хрипло говорил Арнольд Арнольдович. – Эх ты!.. Запомни: не я, а ты – убийца и ты – подонок-поджигатель… Понял ты меня? Ты! А я – честный человек. И я за себя могу постоять!.. – Он замолчал: глотка его хрипела от частого дыхания, и, когда он опять заговорил, голос сорвался на клекот: – Не говори!.. Не говори про меня больше никому никаких гадостей!.. – Ему не хватило дыхания, и он бешено затряс перед глазами Бессонова пальцем. – Понял ты меня?.. Это тебе раз. А вот тебе два: я тебе докажу… Знай: мой верх, и был мой верх, и есть, и будет мой верх всегда! Всегда мое время! Всегда! Я был, есть и буду хозяин тебе и всей шантрапе на этом сраном острове.

– Врешь… – процедил Бессонов.

– А вот и нет, – с неистовой веселостью возразил Арнольд Арнольдович и даже рассмеялся судорожно: – Не вру, и ты знаешь, что не вру. И ты знаешь: власть моя такая, что могу растоптать тебя, а могу и помиловать. – Арнольд Арнольдович опять истово рассмеялся. – А ты кто такой?.. Ты – сумасшедший бомж, и ты должен вести себя, как положено сумасшедшему бомжу. – Он вновь задышал Бессонову в лицо, срываясь на бешеный шепот: – Я так решил… А раз я решил, значит, так будет… Так будет… – Он задыхался от негодования. – А вот тебе три: я, может, помилую тебя сегодня, а может, и нет, я еще подумаю… Но запомни: если узнаю, что ты вернулся на остров, будет это твой последний день. Бывай здоров, бомж…

Он ушел, и после этого Бессонову надели что-то на голову – наверное, грязный картофельный мешок: дыхание сперло от земляной пыли. Но тьма не сомкнулась во взоре: светлое пятно стояло перед глазами. И вновь его поволокли, подняли, он почувствовал поясницей что-то твердое, и по тому, как оно просело, догадался, что это машина, его пихнули, он стал заваливаться спиной назад, стукнулся затылком, его ударили по ногам, чтобы подогнул, и захлопнули багажник. Он кое-как повернулся в тесноте на бок, пытаясь хотя бы немного высвободить от веревок руки.

Машина почти сразу тронулась, глубоко приседая и приподнимаясь. И Бессонов, утопленный в удушливой пыльной тьме, от хода машины, от ее глубоких резких раскачиваний скоро совсем утратил ощущение верха и низа. Он какое-то время еще противился, пытался высвободить немеющие руки, подбородком выпростать голову из завязанного на шее мешка, а потом не то чтобы сдался, а как-то вжился в это тесное пространство, кувыркавшееся вверх тормашками, затих, на последних ниточках еле удерживая сознание, готовое провалиться в яму беспамятства; и все, что он мог увидеть теперь воображением или почувствовать, – все померкло, стиснулось в вязком удушье, и он почти не чувствовал ни боли в затылке и побитых ребрах, ни онемевших рук. Его везли, может быть, час, или два, или значительно дольше. И он не сразу заметил, что машина остановилась: его по-прежнему кружило на волнах дурноты, уши закладывало, и лишь постепенно он стал различать шум ветра снаружи, в каких-то закоулках железа, рождавшего звуки, похожие на бормотание, и к этому прибавлялся хлест капель по багажнику. Бормотание ветра и воды было настолько явственным, что Бессонов принимался думать, что это все-таки человеческие голоса. Но голоса появились намного позже, когда ему стало казаться, что его оставят здесь до утра. Люди, открывшие багажник, продолжали громко перекрикиваться на ветру. Ему развязали ноги, бесцеремонно выволокли из багажника, но он не смог бы устоять в первую минуту, и тот, кто вытащил его за грудки, видимо, знал это. Бессонова оттащили чуть в сторону и посадили на что-то твердое и мокрое, наверное, на скамейку. Человек, который ловко управился с ним, не был Арнольдом Арнольдовичем или Мишей, он сказал всего одно слово: «Сядь», – но и в этом коротком слове звучало тяжелое раздражение целой ночи и оборванных снов.

Люди, видимо, замешкались под дождем: они еще пытались о чем-то спорить, но до сознания Бессонова долетали только отдельные не осмысленные им слова, громко произносимые Арнольдом Арнольдовичем:

– Быков знает… Да, Быков знает…

Под мешок просачивался свежий воздух, и Бессонов, согнувшись, успокаивая головокружение, осторожно, но облегченно дышал.

– …Да меня не волнуют твои бумаги. Звони Быкову и заполняй… Он чужой… Да… А меня мало волнует…

Ветер с дождем хлестал в левый бок, но справа сквозь сеточку мешка пробивался свет. Наконец Бессонова крепко взяли за плечо, и тот же голос, произнесший «сядь», опять сказал только одно слово: «Двигай».