Язычник [litres]

Через какое-то время Бессонов поднялся, взял канистру, вышел из укрытия и, нагнув голову, подняв воротник, направился к восточной стороне поселка. Поселок накрылся тьмой и почти слился с землей, с мглой неба, иногда сквозь тьму мерцали чуть желтоватые мокрые окна. Кто-то вышел навстречу из темноты, испуганно подался на обочину влево, приостановился, пропуская Бессонова.

Бессонов свернул на задворки, на берег залива, пошел, хрустя ракушками и битым стеклом. Силуэты домов горбились слева, а потом вместо домов раздалась пустота, и еще несколько домов были через сотню-другую метров. Бессонов обошел дом бабки Мани Рыбаковой с наветренной стороны. Потрогал мокрую стену. Зашел за угол, куда дождь не доставал, стена была сухая. Он постоял, осматриваясь, но почти ничего не различая в темноте, и тогда открыл канистру, стал плескать на стену, но как растекся бензин, достаточно ли, не видел. Однако запахло бензином густо. Поплескал еще, экономно, памятуя, что канистру нужно разделить на три порции. Наклонился, чтобы закрыть канистру, стал навинчивать крышку, и в то же мгновение вся ночь и все, что он делал и о чем думал, – все обвалилось, рухнуло в жуткий гул-звон, словно над самой головой взорвалась бомба. И он будто увидел вспышку света: вспышка – и опять тьма, гудящая, звенящая…

Тьму прорезали всполохи, и закрутился розовый водоворот. Бессонов хотел обхватить голову руками, чтобы она не вертелась, не летела в розовую пропасть, но не смог вытянуть рук из-за спины, и не смог подвигать ногами. Опять зажмурился: он на каких-то ниточках плыл-кувыркался в розовом тумане, и на ниточках болталась, вертелась голова, раздувшаяся, пульсирующая, и слышались всплески воды, и «бу-бу-бу» – голоса, наверное. Но все это, связанное тонкими ниточками, все-таки не связывалось, кувыркалось, отделенное друг от друга. Он повернулся на живот, и лицом почувствовал холодное и сырое – песок. Пустил язык из губ и прикоснулся самым его кончиком к песку, несколько крупинок налипли на язык, стал катать их по нёбу, чувствуя их соленость. И крупинки будто разрослись, раздулись и стали валунами, и все это странным образом совместилось в нем: он, такой маленький человек, на мокром песке отлива, и огромные валуны у него во рту, которые он катал языком по нёбу, в солености их умещалась соленость всего океана, вкус океана. Ему захотелось избавиться от наваждения, он сплюнул песчинки, и тогда тупо стала пульсировать боль в голове, в том месте, куда пришелся удар. Бессонов простонал… К нему подошли, и он услышал над собой хрипловатый, но четкий торжествующий голос:

– Ну я как знал, как знал!.. А, гляди-ка, я тебя угадал. Угадал я тебя, гад! Меня не обставишь. Не обставишь…

Бессонова грубо повернули на спину. Два силуэта маячили над ним, и он уже по голосу, по массивности узнал одного – Арнольд Арнольдович, но второй – поуже, помельче – был неясен.

– Меня не обставишь… А ну-ка, Миша! – сказал Арнольд Арнольдович.

Они взяли Бессонова за плечи куртки, потащили куда-то. И при этом боль в голове раздулась, замолотила по всему объему черепа, отдалась в нос, и Бессонов почувствовал, что носом идет кровь: кисло-соленое затекало на губу. Он не сопротивлялся и, пока ноги его тащились пятками по песку, думал сквозь боль с вялостью и мучением, как думают о чем-то несущественном, уже готовом навсегда уплыть из памяти, но назойливом, вцепившемся в душу: «Миша… Кто такой Миша?.. Миша…» Его бросили, оставили на какое-то время, но потом он опять увидел склонившегося над ним человека, который будто присматривался к нему, может, для того чтобы определить, пришел ли Бессонов в память, и, наверное, заметил блеск глаз поверженного, потому что сказал натужно и свирепо:

– Так что с тобой сделать?! Что?! – Арнольд Арнольдович выпрямился. – Негодяй ты! Шакал!.. – И тяжелым башмаком стал бить Бессонова по ребрам и животу, но не столько с силой, сколько с чувством, чтобы отвести душу. Потом он остановился и опять куда-то ушел, громко ругаясь. И тогда появился тот, который был помельче. Он несколько раз с придыхом пнул Бессонова куда как сильнее, чем Арнольд Арнольдович, так, что Бессонов задохнулся и скрючился.

Вернулся Арнольд Арнольдович, что-то сказал подручному, в словах его опять промелькнуло имя Миша, и только тогда Бессонов вспомнил: Миша Наюмов. Арнольд Арнольдович включил яркий фонарь, наклонился к Бессонову, направляя луч в глаза так, что Бессонов вообще перестал что-либо видеть, кроме зияющего совершенной бездонностью светового колодца.

– Негодяй ты! Шакал! – прорычал Арнольд Арнольдович из сияющего туннеля. – Отправить тебя крабов кормить!.. Шакал! Тварь!.. – И опять стал бить ногой по ребрам, по груди, без разбора, луч фонаря метался по сторонам.

Они потащили его еще куда-то, но он ничего не видел – перед глазами долго плыл яркий след от фонаря. Его бросили где-то, он почувствовал твердое перед собой: стену, наверное. Здесь стоял острый застаревший запах мочи.

– Сжечь его, – сказал Миша, хихикая. – Облить из его ж канистры и поджечь…