Язычник [litres]

Толпа все съедала, и тот, кто вливался в нее, забывал себя и начинал чувствовать то же, что чувствовал здесь каждый: смесь болезненных, но простых недробимых переживаний, таких же древних, как сама способность человека к расставанию, переселению и надежде на новую землю. Это был уже мостик в будущее, и теперь не имело значения, кто и как уезжал отсюда: добровольно, насильно, вынужденно – все одно. Путь есть путь, и человек пройдет его, на крыльях или на поводу, хочет он или не хочет того.

На пирсе знали, что сухогруз, выделенный для перевозки беженцев, уже встал на рейде. Но видели только несколько сейнеров в миле, большое же судно затягивалось мглой мелкого косого дождя. И это особо томило уезжающих: никто не шумел, только собаки сновали между людьми, и одна, наверное, ушибленная, жалобно поскуливала. Да на самой головке пирса мужик в распахнутой короткой кожанке, в распахнутой сорочке, с голой грудью – такой же бурой и грубой от соленых ветров, как лицо его, ороговевшее и нечувствительное ни к холоду, ни к жаре, ни к ветру, ни к мордобою, ни к поцелуям женщины, – мужик, пьяно уставившись на море, пел хрипло и громогласно, на одной чудовищной ноте: «…доста-а-али-и-и Ку-у-ури-и-илы-ы-ы… до-о-оста-а-али-и-и…» А потом мглу снесло – и судно открылось. Кто-то сказал:

– Наш пароход. – Толпа сразу зашевелилась, обрела форму, сгущаясь ближе к пирсу.

Большой океанский сухогруз вздымался над морем на дальнем рейде. И то, что было под ним колыханием свинцовых вод, казалось диким и бестолковым, миллионнолетней мутью, вздыбленной со дна. Он же являл собой отмытое дождем монументальное великолепие цивилизации: черный, будто лакированный, с белой эмалевой надстройкой, с белыми мачтами и оранжевыми стрелами. Ветер гнал свинцово-пенную муть, но сухогруз стоял незыблемо, словно лакированный башмак великана, ступивший в лужу. В такой утробе, за лакированной сталью, отделившись от дикости мира, никогда не ведомо, что там в луже: шторм, штиль, – море никак и никогда не касается тех, кто живет там, как если бы они жили в небоскребе на морском побережье; море с такого огромного судна – это всегда далекая картинка, не в иллюминаторах, а в окнах, и окна широки и светлы, как в добротных домах богачей, и в кают-компании для услаждения команды растут пальмы в кадушках, и будто сами моряки, непонятно почему так названные – моряками, тоже как пальмы, как нежные фикусы, произрастают в оранжереях. Такое судно для островитян, для аборигенов – цитадель комфорта, и войти в ее стены, почувствовать запахи свежей краски и пластиков – словно особая честь. И было видно: крохотное суденышко отвалило от огромного судна – маленький самоходный плашкоут доставлял какие-то грузы.

СП через некоторое время подошел к пирсу, палуба его была мокра – от дождя и брызг. У толпы, как у живого существа, сразу обозначились голова и хвост, но каждая клеточка существа захотела быть головой: толпа подобрала чемоданы, тюки, баулы, узлы и потекла на пирс спрессовывающейся пестротой и разрастающейся говорливостью, ворчливостью, охами, вздохами, плачем… Несколько человек на плашкоуте – команда – все еще были отделены невысоким бортом от толпы, от пирса, и отделены темной щелью, провалом – между плашкоутом и пирсом, – где холодно и мокро хлюпало, булькало, словно чавкала там мокрая темная пасть. Матросы смотрели на толпу скользящим взглядом, который неспособен выхватить ни одного лица, и занимались своими делами с той натужностью, с которой являются перед зрителями самодеятельные артисты в сельском клубе. В провале чавкало, швартовы, серо-белые, потертые, натягивались и ослабевали, и, когда ослабевали, раздавался звук сдавленных кранцев, сминаемой трущейся резины… И так стало тянуться время, тянуться и сминаться, но никто ни о чем не просил, а только терпел это время, повисшее на плечах каждого дополнительным грузом, изматывающим похлеще поклажи. Прошло десять минут, двадцать, сорок… Когда перекинули деревянные сходни с плашкоута на пирс, толпа будто не сразу и поверила в это, несколько мгновений пребывая в застылости, а потом разом загудела и тронулась, сшиблась телами, чемоданами, мешками, заругалась, заматерилась, заплакала. И шкипер, отрешенно не глядя на людей, но отрабатывая деловитость, стал кричать в мегафон в самые лица, напирающие на сходни:

– Граждане беженцы! Посадка по пейсят человек. За одну ходку беру пейсят человек. Не ломитеся, поломаете мне судно. До вечера далёко: перевезем почти всех…