Язык птиц. Тайная история Европы

Лютеранство Рабле не пережило его покровительницы, королевы Маргариты, у которой оно, как верно заметил бедный Десперьер, было поверхностным. Однако, кажется, что она пыталась примирить гугенотов со своим братом; в этом и заключалась цель загадки, заканчивающей первую книгу, загадки, которую брат Жан преподносит как интерпретацию пророчества главы LVIII; но само это пророчество не содержит ничего загадочного и является весьма прозрачным объяснением «Целительных безделушек» фанфрелушей и того, что произойдет в 1800 году. Пользуясь своим излюбленным методом, Рабле называет вполне определенную дату в одном месте, а связанные с этой датой факты и события — в другом, так, что они дополняют друг друга:

В ту пору много доблестных людей,
кого толкнет в водоворот страстей
их молодой и легковерный пыл,
постигнет смерть в расцвете лет и сил.
И кто борьбою этой увлечется,
тот больше от нее не оторвется,
пока небесный и земной простор
не преисполнит шумом свар и ссор.
Повсюду станут воздавать почет
Не тем, кто справедлив, а тем, кто лжет.

Мы надеемся, что читатель сможет посмотреть на это пророчество другими глазами. Хотя оно и связывается с началом XIX столетия, Рабле не заглядывал так далеко и предсказывал всего лишь распространение протестантизма, которое приведет к тому, что Франция в течении сорока лет будет залита кровью; королева Маргарита хотела этого избежать.

Католик Гаргантюа связал это пророчество с раскрытием и утверждением (упадком и восстановлением) божественной истины, и это совпадает с идеей самого Рабле: «Клянусь святым Годераном, я эту загадку совсем по-другому толкую! — воскликнул монах. — Это же слог пророка Мерлина! Вычитывайте в ней любые иносказания, предавайте ей самый глубокий смысл, выдумывайте сколько вашей душе угодно — и вы, и все прочие, а я вижу здесь только один смысл, то есть описание игры в мяч, впрочем, довольно туманное».

Король преследовал ложи друзей гугенотов (parpaillots). Кажется, что этимология этого слова восходит к выражению «друзья мягкой стороны ладони» (amis parpaillots — amis part pelotte), и они, как говорят, собирались вместе под предлогом игры в мяч; однако подлинный мистический смысл этого выражения следует читать как «Приап борется» (Priape lutte). Королева Наваррская была посредником для своего брата, который добивался у Кристофа из Рима (папы) оправдания Лютера; она добавила к его просьбе, что людей, чьим знаменем была Библия, не следует заставлять отрекаться от веры и что их имущество не должно быть конфисковано государством.

In cauda venenum. Для того, чтобы прийти к этому благородному выводу, Жан Зубодробитель, то есть сам Рабле, и устроил этот ослепительный фейерверк. Он хотел провести только одну единственную реформу в католицизме и освободить совесть верующего; для этой цели он и предоставил королеве Наваррской в распоряжение свое магическое перо.

По стилю и по искусству композиции его первая книга является одной из самых совершенных книг, которые когда-либо были написаны. Все характеры ее персонажей, как и в трех книгах о Пантагрюэле, отличаются чрезвычайным правдоподобием; он нигде не изменяет рецептам мэтра Орибуса, и тайнопись не преобладает в этой книги так, как в «Сне Полифила», что делает чтение последней просто невозможным. Если сравнить эту книгу, посвященную Кварте, с той, которая была добавлена в честь Квинты, то разница настолько бросается в глаза, что их нельзя приписывать одному и тому же автору. Впрочем, Рабле сам решил этот вопрос описанием своего Телемского аббатства, в сравнении с которым дворец Энтелехии выглядит всего лишь бледной копией, о которой не стоит и говорить.

Пятая книга «Пантагрюэля»

I

Часто сравнивали друг с другом Рабле и Аристофана, имея ввиду как вольность в выражениях, так и величие и глубину мысли; однако условия, в которых творили эти два величайших гения, не имеют между собой никакого сходства.

Афины представляли собой демократию живую и прозрачную во всем, как ясный день; женщины, если не считать гетер, выполняли в этом обществе только роль кормилиц; никто из граждан не стоял на общественной лестнице выше или ниже других; отсюда следовало абсолютное отсутствие тайны в частной жизни. Поэтому намеки, которыми переполнены комедии Аристофана, никогда не обращены к кому-либо лично; они имеют отношение только к Элевсинским мистериям, настоящему национальному масонству, в которое не мог быть посвящен тот, кто не был гражданином Афин, и, таким образом, вся соль шуток Аристофана заключалась в описании изумления союзников афинян и рабов, которые присутствовали на этих мистериях, ничего в них не понимая. (…)