Язык в языке. Художественный дискурс и основания лингвоэстетики

Это утверждение было, впрочем, вскоре оспорено учениками Бодуэна де Куртенэ – Р. О. Якобсоном и Г. О. Винокуром, показавшими, что аномальные языковые формы футуристов аномальны лишь по отношению к литературному языку, но не по отношению к создаваемому футуристами «новому языку». Тем не менее экспериментально организованные тексты футуристов остаются аномальными по отношению к общелитературному языку, вскрывая между тем возможности, заложенные, но не реализованные в обыденно-речевом узусе. При этом лингвистическая теория начинает допускать творческое и преобразовательное отношение к языку. Если сомнения Ф. де Соссюра в возможности абсолютно бессмысленного текста приводят его к коренной оппозиции звук – знак, то футуристический языковой эксперимент продвигает лингвистику еще дальше – к осознанию существования «словотворчества» и признания за заумным языком семиотического статуса наравне с языком обыденным и языком поэтическим. То, что в предыдущей парадигме (представленной Бодуэном де Куртенэ) считается внеязыковым (словоновшества футуристов) и вредным для языкового развития, признается в рамках парадигмы новой, наоборот, потенциально продуктивным для языкового творчества. Любопытно, что еще один теоретик языка того времени, П. А. Флоренский, выступил в статье «Антиномия языка» скорее в поддержку языкотворчества «заумников», считая его проявлением языковой energeia в отличии от статичного ergon. Так словотворчество футуристов прошло испытание еще одной парадигмой, на этот раз гумбольдтианской.

Примечательно, что противник языковых аномалий Бодуэн де Куртенэ сам был способен порождать аномальные сочетания слов; в его полемической статье против «зауми» приводится несколько примеров текстов на таком «заумном языке»:

Караменота селулабиха

Кеременута шёвелесула

Тиутамкунита чорчорпелита [цит. по Бирюков 2004: http].

Однако бессмысленность таких сочетаний убеждает его в том, что язык не образуется из чистого звукосочетания. В отличие от Бодуэна, Шкловский, Якобсон и особенно поэты-футуристы видят в этих аномалиях эмбриональное состояние поэтического языка. К экспериментам в зауми прибегал, как известно, и сам Якобсон. То, что гораздо позднее, в 1970‐е, он называл «грехами шестидесятилетней давности», в 1915‐м служило моделью перехода от по-хлебниковски понимаемого «самовитого слова» к концептуальной формуле «поэтический язык как язык с установкой на выражение»:

мзглыбжвуо йихъяньдрью чтлэщк хн фя съп скыполза
а Втаб-длкни тьяпра какайзчди евреец чернильница

[Роман Якобсон 2012: 190]

В этом двустишии аномальны не только грамматический строй и лексический состав, но и просодически-фонетическая система русской речи. Но такая аномальность породила в результате научный прорыв в лингвистической поэтике, сделав эту дисциплину важным направлением в особенности русского языкознания ХХ века. Заметим к слову, что Якобсон пробовал себя и в чем-то напоминающем асемическое письмо. В письме В. Хлебникову от 1914 года приводится «образчик новой поэзии», составленный из «сплётов букв», напоминающих музыкальные аккорды. Якобсон-будетлянин тут же в письме признается в том, что такие экспериментальные опыты – трамплин для новых идей в искусстве:

Далее, эти сплёты не могут быть вполне приемлемы физически, но доля неприемлемости – необходимая предпосылка нового искусства [там же: 115].

Учитывая дальнейший вклад Якобсона в теорию знаковых систем, эти скромные опыты послужили «своей неприемлемостью» (то есть аномальностью) предпосылкой и для новой науки – семиотики.