Язык в языке. Художественный дискурс и основания лингвоэстетики

Кажется, именно такие эксперименты на разных уровнях языка сподвигли другого известного русского лингвиста Л. В. Щербу к синтаксическим и морфологическим опытам создания искусственных фраз. Своим знаменитым примером «Глокая куздра штеко будланула бокра и курдячит бокренка» Щерба стремился доказать тот факт, что даже при аномальной структуре на одном уровне языка (лексическом) высказывание может оставаться в рамках языка на другом уровне (грамматическом). При этом виртуозность созданного таким образом экспериментального текста сделала его поистине «звездным» в русской и зарубежной лингвистической литературе. Ф. Н. Двинятин даже предложил рассматривать его как поэтическое произведение, сходное с заумными текстами русских будетлян, а его автора – как участника рождения новой русской поэтики и поэтической практики [Двинятин 2003]66. Для самого Щербы этот пример подчеркивал значимость лингвистического эксперимента и «отрицательного языкового материала» не только в обучении языку, но и в понимании сущности языковых явлений. В частности, этой фразой иллюстрировался важный тезис о том, что в сознании говорящего всегда присутствуют абстрактные грамматические структуры, подчас даже не нуждающиеся в лексически нормальном наполнении.

Примеры подобных упражнений Щерба при желании мог бы почерпнуть из существующей поэзии футуристов, например из стихотворения И. Терентьева «Серенькiй козлик» 1918 года:

моснял мазами сено
кутка неизверная
тена фразам исчерна
нерно прокатом
Окатом высокотом
вуста уста стали
сихи мелбормхаули
мотма борма смений
выборма вылисма вымотма
выбормотался гений
Вот Как

[Игорь Терентьев 2012: 96].

Не исключено, что именно такие стихи могли вдохновить русского лингвиста на его лексико-грамматический эксперимент. Обратная процедура – сохранение лексической нормы в синтаксически аномальном сочетании – проделывается В. Шершеневичем в стихотворении «Московская Верона»:

Лежать сугроб. Сидеть заборы.
Вскочить в огне твое окно.
И пусть я лишь шарманщик старый,
Шарманкой, сердце, пой во мне.

Полночь молчать. Хрипеть минуты.

Вдрызг пьяная тоска визжать.
Ты будь мой только подвиг сотый,
Который мне до звезд воспеть

[Шершеневич 1996: http].

Аномальное высказывание о «глокой куздре» стоит, таким образом, рассматривать в ряду собственно поэтических экспериментов, сопутствовавших в 1910–1920‐е годы становлению новых концепций языка. Для Л. В. Щербы лингвистический эксперимент служил подспорьем в его теории «речевой деятельности» как баланса между «языковой системой» и «языковым материалом», что, в свою очередь, являлось развитием теории Ф. де Соссюра. Тем временем один из прямых учеников Соссюра, французский лингвист А. Фрей, в 1920‐е годы разрабатывал собственное расширение соссюровской концепции, которое он назвал «грамматикой ошибок». На основе анализа аномальных фактов языкового употребления он стремился «создать грамматику на материале того, что грамматику отрицает» [Фрей 2006: 5]. В той же Франции 1920‐х подобными опытами занимались и поэты. Можно вспомнить практику «изысканного трупа» у сюрреалистов: слова в фразах нанизывались по определенным грамматическим правилам, но без заранее определенной семантической связности. Собственно, само название этой поэтической игры обязано одной из таких получившихся бессвязных последовательностей вокабул: «Изысканный труп выпьет молодое вино». Недалеко от таких лингвистических экспериментов по «абсурдизации» высказывания в те годы отстояло и творчество «чинарей» – А. Введенского и Д. Хармса.

Очередным шагом в концептуализации аномальных высказываний стал интерес к аномальным высказываниям в философии языка. Так, британские лингвисты и литературные критики Ч. К. Огден и И. Ричардс в важном труде 1923 года по семиотике и теории значения приводят в пример фразу, изобретенную другим их коллегой и состоящую из несуществующих слов: