Языковая структура

Несколько подробнее и более общо Лайонз останавливается на термине sophia «мудрость». «Наиболее постоянное и ближайшее отношение», которое наблюдается в анализе значения sophos «мудрый» / sophia есть антиномия его с amathēs «незнающий» / amathia «незнание». Эти термины являются эксплицитно градуируемыми (т.е. способными к более высокому значению), и имплицитно градуированными антонимами. Но sophos и amathēs уже не ограничены полем technē. Они «покрывают» все поле epistēmē, в которое, благодаря градуированию, они вводят, так сказать, другое «измерение». Sophia часто взаимозаменяется с epistēmē, но лишь в контекстах, где epistēmē градуирована «вверх».

«При переводе греческого термина sophos и sophia мы постоянно вынуждены выбирать между такими английскими терминами как clever „умный“, „хитрый“, skilful „умелый“, „опытный“, wise „мудрый“, intelligent „разумный“ и т.д.»[129].

В целом, однако, в своей оценке «софии» у Платона Лайонз присоединяется к Порцигу, который в своей книге «Чудо языка»[130] пишет, заметив, что в термине «софия» современного читателя встречают удивительные неожиданности:

«По-гречески „софия“ есть „сноровка“, „опытность“, но сноровка с нравственной значимостью и нравственными обязательствами, т.е. разграниченная совсем иначе, чем у нас. Можно вполне общо сказать, что древнегреческие выражения для того, что, согласно нашему членению, является способностями рассудка, постоянно охватывают некоторую часть нравственной сферы, т.е. такой сферы, которую мы охотно противопоставляем рассудку. Понимание платоновской философии зависит от признания этого своеобразного членения».

Таким образом, на основании изучения языка Платона, Лайонз приходит к выводам, которые он в общей форме высказывал раньше. А именно, каждый из терминов Платона, даже общеизвестных и даже весьма частых, может получить свое значение только при условии учета его дистрибутивно-контекстуального функционирования, достигая при этом весьма большого семантического диапазона, в то время как эти же самые слова, взятые в отдельности, часто совершенно неразличимы и не дают никакого представления о подлинном тексте сочинений Платона. Тут Лайонз, по-видимому, в значительной мере прав.

Вместе с тем, однако, необходимо сказать, что весь этот анализ языка Платона у Лайонза производит неимоверно пустое и бессодержательное впечатление. Теоретически рассуждая, мы и без всякого Лайонза хорошо знаем воздействие контекста на значение данного слова. Но если книга Лайонза посвящена структуре значения, то, конечно, хотелось бы, пусть на этих немногих платоновских терминах, все-таки подробно и конкретно узнать, какие именно контексты и какую именно модификацию создают для значения данного слова. Но если подойти к исследованию Лайонза строго научно, то, собственно говоря, он только и занят перечислением самих контекстов, очевидно, понимая под этим структуральное изучение избранных им слов. Однако знать все возможные виды, например, управления данного глагола или знать все виды согласования данных существительных, без всякого анализа семантических модификаций изучаемых слов, допустим, в строго изученных и перечисленных контекстах, – это ведь дело и для грамматиста и для семасиолога, и для структуралиста довольно пустое. Достаточно взять сколько-нибудь подробный словарь греческого языка, чтобы все эти контексты данного слова не только перечислить, но и пронаблюдать влияние каждого такого контекста на общее значение данного слова. Что тут нового дает Лайонз? Какое слово и с каким именно другим словом сочетается. Но я не понимаю, при чем тут специальное учение о семантике, да еще о «структурной» семантике. Лайонз все время делает вид, что ему неважно знать значение слова, так как он, дескать, занят структуральным исследованием. Но понимать структуру в таком отрыве от значения – это не только нецелесообразно, но даже невозможно. Устанавливать отношения между такими членами, о значении которых ничего не известно, – это просто неосуществимая затея.