Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

Острая, пронзительная тоска рванулась где-то в душе птицей с поломанным крылом, порывающейся взлететь. А потом пришло отчаяние. Глухое и равнодушное. Он не слышал себя, он не слышал произносимых на душе слов. Они были также, как когда ныряешь в воду и сквозь толщу воды пробивается солнечный свет. Только толща воды, толща чувств и отчаяния. Толща нечувствия и равнодушия. Но когда-то он читал. Другой случай, но смысл ведь все равно один и тот же.

«Брат спросил старца, говоря: «Авва! что мне делать? мне всегда стужают помыслы любодеяния и не дают успокоиться ни на один час; от этого очень скорбит душа моя». Старец отвечал: «Наблюдай за собою, чадо! Когда бесы всевают страстные помышления в ум твой, – ты не принимай их и не беседуй с ними. Обычно бесам непрестанно приходить к нам и неупустительно стараться в чем-либо уловить нас; но они не имеют возможности принудить нас насильственно: в твоей власти принимать или не принимать их». Брат сказал на это старцу: «Что мне делать, авва! я немощен: похоть одолевает меня». Старец: «Внимай себе, чадо, и познавай пришествие демонов. Когда они начинают лишь говорить с тобою, не отвечай им, но встав, пади лицом на землю и молись, говоря:

«Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помоги мне и помилуй меня». Брат сказал ему: «Авва! я принуждаю себя, но пребываю в нечувствии, и нет умиления в сердце моем; я не ощущаю силы слов». Старец отвечал: «Ты только говори слова эти, и Бог поможет тебе, как сказал авва Пимен и многие другие Отцы, что обаятель, когда производит обаяние, не знает силы произносимых им слов, но змея, когда слышит эти слова, то сила слов на нее действует, она повинуется и усмиряется: так и мы, хотя не знаем силы того, что произносим, но бесы, слыша произносимое нами, отходят со страхом».

Из «Отечника» Игнатия Брянчаинова

III

А потом был вечер. С розовым небом, с туманом, с остролистной осокой и костром. Когда вода словно смыла пот и боль, и усталость, когда словно не стало жестокой правды. Потому что словно вернулось детство. Когда светлая и намокшая голова Натаниэля казалась потемневшей, когда они втроем с Митегом и Вамбли-Васте устроили состязания со стрельбой из лука и когда, казалось, ничего нет вкуснее этой запеченной на углях куропатки. Текамсех смотрел на своего друга и только недоумевал: как он может быть таким беззаботным в этот вечер. Митег и Вамбли-Васте понятно, не понимают. Не верят. Но он-то, Натаниэль? Сидит и улыбается вместе с ними.

А потом все разбрелись по стоянке, и они остались с ним вдвоем. Лэйс молчал. И его глаза были совсем темными и такими полными затаенной боли. Текамсех понял: он помнил. Он ни на миг не забывал. Они молчали вдвоем. Натаниэль уже не улыбался. Он что-то написал на листке бумаги. И потом повернулся к нему:

– Знаешь, Текамсех, – сказал он. – Если получится, когда будешь близ какого-нибудь нашего мирного поселка, где для тебя не будет опасности, найди там местного почтальона и отдай ему вот это письмо на ранчо. Я не могу просто так исчезнуть здесь в прериях для своей семьи.

Текамсех посмотрел на сложенную бумагу, на ровным, четким почерком надписанный адрес.

– Ты всегда останешься моим другом и братом, Шон Маинганс. Я доставлю его к тебе домой сам. Так будет лучше, чтобы это известие принес человек, которому тоже не все равно и который сможет облегчить тяжесть этой вести хотя бы молчаливым сочувствием и собственной болью души.

– Моя признательность тебе, – заметил Натаниэль. И добавил: – Но ты не думай, мама не будет плакать. Она все поймет.