Ибо крепка, как смерть, любовь… или В бизоновых травах прерий

Натаниэль не знал, почему ему так казалось. Может быть, потому, какие всегда от нее приходили письма, спокойные и сдержанные? Как она смотрела и молчала, когда он приходил иногда когда-то тогда, в своем детстве, в тех рубашках с засохшей кровью? Или как привык, какие матери всегда были по житиям святых? Он не знал цены этой сдержанности. Он просто думал, что это будет великая боль, но его мама ведь не такая, чтобы плакать и скорбеть навзрыд. «Ибо тому, кто очищен Божественным учением, должно оградиться правым словом, как твердою стеною, мужественно и с силою отражать от себя устремления подобных страстей и не допускать, чтобы полчище страстей наводнило уступчивую и податливую душу как бы некое низменное место. Душе слабой и нимало не укрепляемой упованием на Бога свойственно чрез меру надрываться и падать под тяжестию скорби. Как черви всего чаще заводятся в деревьях менее твердых, так скорби зарождаются в людях более изнеженного нрава»[200].

Текамсех смотрел на сложенную бумагу, на ровный, уверенный почерк. Душа его друга в словах, мыслях, чувствах останется ведь словно бы запечатленной на этой бумаге, в этих строчках. Памятью. И болью. Текамсех не знал, что там, в этом письме. Но это было неважно. Память. И боль.

«Dear mother!

Доброго дня. И многих дней. Не знаю, как там все будет дальше, но у нас в форте и в его окрестностях пока все спокойно. Я бы не хотел ничего писать дальше, но, наверное, я не имею права оставлять тебя потом в неведении и сомнениях, и поэтому я прибавляю еще и другую правду. Я передал это письмо одному своему хорошему другу, чтобы он отослал его тебе, когда все решится. Мое последнее письмо. Я пишу и надеюсь на лучшее, но как будет – так все и будет. «Верую видети благая Господня на земли живых» (Пс.26:13). И еще верю в стойкость моей матери. Скажи папе и успокой Хелен. Христос воскресе, мама! Воистину воскресе!

Твой Нат, Натаниэль, Тэн, Натти…»

Текамсех не заметил. Лэйс достал какой-то другой сложенный листок. Написал несколько слов. И протянул другу. Текамсех взглянул. И все та же боль с новой силой стиснула его сердце. «Моему другу и брату Текамсеху. Приветствую тебя, и даже если нам никогда и не придется увидеться больше, я всегда рад за тебя. Твой друг и брат Натаниэль. Нафанаил».

Это была та самая его записка, которую он когда-то написал Нату. Натаниэль хранил память об их дружбе в нагрудном кармане рубашки под своим синим мундиром и хранил эту дружбу в своем сердце. Лэйс написал теперь те же самые слова, лишь имена стояли по-другому. Он посмотрел на друга, что тот все понял, взял лист обратно и осторожно рванул на две части. Письмо Текамсеха осталось у него. Другая половина теперь была у Текамсеха. Дружба. Их дружба. Их братство по крови.

Текамсех посмотрел на него:

– Возьми своего мустанга и уезжай отсюда. Ты ведь знаешь, что я твой друг.

Натаниэль улыбнулся. Он уже согласился прежде, чем успел ответить. Но потом он вспомнил. Другое.

– Я дал слово Сколкзу Крылатому Соколу.

И вздохнул. Сумерки, легкие сумерки спустились на реку, на землю.

– Мне жаль, Натаниэль, – наконец произнес Текамсех. – И мне не верится.

Натаниэлю тоже не верилось. Душа – она словно сам человек, все мысли, чувства, память, и глаза, и руки, и ноги, она такая же, как и он весь[201]. Но смерть ведь – все равно казнь. Все равно печаль. А еще она – мгновение истины: «Широк путь зде и угодный сласти творити, но горько будет в последний час, егда душа от тела разлучатися будет…»[202]

– Мне тоже не верится, Текамсех, – сказал он. – Но это жизнь. В жизни ведь не всегда все получается так, как хочешь ты сам.

– Или как хотят твои друзья, – добавил тот.

– Да, – тихо сказал Натаниэль. – Но мы с тобой воины, Текамсех.