Идеально другие. Художники о шестидесятых

Мой отец был большой рукодел, мы достали с ним фанеру, досочки, гвоздики, и я сделал себе первый самодельный этюдник. А так как никаких застежек у меня не было — в Тушине было трудно гвоздь достать в керосиновой лавке, то я на этот этюдник повесил огромный амбарный замок, который нашелся у нас в доме. И с этюдником поехал в пионерский лагерь, где нашел пару фанерок, распилил и сделал на них свои первые этюды. Как грунтовать, я еще не знал. Передо мной стояла изба, синее небо, зеленая лужайка. Я все это зарисовал приблизительно и стал красить. Но у меня так красиво, как у художника, не получалось, выходила скучная и серая вещь. И я тогда почему-то отвернулся спиной и стал синее небо делать синей-синей краской, а бревна — серой-серой. И тогда я понял, что не надо смотреть, какой там оттенок зеленого, надо траву делать очень зеленой, а облака очень белыми. И этот примитивный взгляд у меня остался на всю жизнь. Я сделал два таких этюда, когда за моей спиной оказался парень, старше года на два. Он не был простым пионером, который спал, жрал и под горн выбегал, а он уже там трудился. Это был некто Мишка Архипов, которого только что исключили из художественной школы. И он мне ночь напролет рассказывал, какие там ребята, какие все гении, пишут взятие Казани на манер Сурикова, а педагогов даже за людей не считают. Его выгнали за то, что, кроме писания, у него были все двойки.

А как вы пошли учиться?

Была это Московская средняя художественная школа в Лаврушинском переулке. И когда я приехал из лагеря, то прошелся посмотреть. Там были выставлены работы лучших учеников. Надо сказать, что мое впечатление было, что я попал в нечто совершенно унылое. Я тогда не понимал профессиональные достоинства, я не знал все премудрости. Я увидел какую-то серятину, по сравнению с которой мои работы были попросту гениальны. И я подал свои две фанеры. Я взял еще какую-то фанеру и нарисовал куклу моей младшей сестры. Очень живую, яркую, в розовом платье. У родителей я вырезал мешковину сзади на диване и диван придвинул снова к стене, а вечером выломал штакетник в сквере во дворе и сбил подрамник, как меня научил Мишка. Но незадолго до начала экзаменов мне пришел отказ, меня не допустили до экзаменов. Завод был рядом, отец пришел на обед домой, и я расплакался. Он спросил: «Чего ты плачешь?» Я ему рассказал про эту школу, что мне отказали, он сказал: «Тьфу, какая ерунда!» Мой отец был простой человек, поэтому для него все было ерунда. «Поехали со мной!» Он берет с собой мои фанерки, мы приезжаем к художественной школе, и он напрямую идет к директору в кабинет. «Посиди, — говорит, — здесь». Через две минуты выходит — заходи! «Побойчей, чего ты нос повесил!» Я захожу, стоят на спинках диванов мои фанерки, отец говорит: «Да он на пеньке это делал, на пеньке!» Директор: «Да все у нас на пеньке!» Как я понял, директор решил отделаться от этого назойливого дурака, который вообще с улицы пришел и ничего ровным счетом не понимает. И за час до экзаменов разрешил этому обалдую, который своего сына привел из Тушина, их сдавать. Директор говорит: «Плохо!» — а отец — «На пеньке». «Ну, пусть идет сдает экзамены» — «А какой экзамен-то?» — «Рисунок» — «А что это?» — «На бумаге карандашом». Отец побежал, принес мне карандаш и резинку, и я впервые в своей жизни рисовал натюрморт с натуры. Я был очень возбужден, меня охватил азарт, как в дальнейшем, когда я полюбил охоту с отцом в лесу возле нашей дачи.

Страшно было?