Идеально другие. Художники о шестидесятых

Ваша мансарда с винтовой лестницей стала одним из центров неофициального Питера 50-х, но там были свои школы, кружки, компании, Михнов и Арефьев.

Я прожил в Ленинграде с 54-го по 60-й год, приехав из Минска. И все художники, включая Арефьева, были со мной знакомы и ездили смотреть мои картинки. Но сейчас выяснилось, что никакого влияния я не оказал и следа не оставил. А меня китайцы выгнали за картины уже в 55-м году! Михнов вообще мой крестник. Он был очень буйный человек, но толкнул и вдохновил его на это я. Потому что, когда мы с ним встретились на одном курсе, он не занимался ничем. Я ему сказал: «Бери холсты, краски и валяй без устали все, что хочешь!» И когда он стал валять, я вытаращил глаза, он стал делать какие-то абстракции, ташизмы вместе с Кулаковым. Михнов был резкий, уже потом я понял, что он обладал очень тяжелым характером. Он уже в юные годы страдал тяжелейшей наследственной формой алкоголизма. Он рос без отца, но у него была потрясающая мать. Я когда ее вспоминаю, мне очень ее всегда жалко. Я был пьянь, а он был врожденный алкоголик, от каких-то предков получил ген. Он был болен в тяжелейшей форме, которая неизлечима. Я его не видел лет десять, потом пришел в какое-то кафе с картинкой, он подошел, я его угостил, чего вообще делать не следовало. Вдруг он посмотрел на мою картинку — и чтоб промолчать! Мы пришли в ресторан, я его угостил прилично — ведь я не был ему ни папа, ни мама и не говорил: «Женя, не пей!» С какой стати? У него была жена, которая сказала мне: «Олег, он сейчас под стол свалится!» А что я могу сделать? Я уеду в Москву, больше не буду с ним пить, но сейчас-то что я могу сделать? И он глядит на мою картинку и говорит: «И вот эту дрянь ты сейчас делаешь?» Возможно, он был прав, но это штрих к его характеру. С таким характером человек не уживался ни с кем. Оставался одиноким, от него все разбегались, это естественно. Что его, наверное, тоже сильно тяготило. Какие-то жены у него бывали, которые терпели, а он их в конце концов выгонял. Он переходил то на шампанское, то еще на что-то, но это все было бесполезно. Думаю, что Высоцкий как раз страдал этим же. Как пытался спастись Высоцкий, но эти люди попадают в мышеловку, из которой не выбраться — выхода нет, особенно у наркоманов. Я знал одного человека, который это дело прекратил. Это был художник Миша Иванов, сын Бабеля, которого усыновил Всеволод Иванов. Он был очень честный и вполне официальный художник, вроде Биргера. Он был меня постарше лет на семь и рассказал мне, что был излечен от алкоголизма, но для этого занимался с психиатром, который полностью изменил его личность. Но я его знал уже излечившимся, поэтому не могу сравнивать. Страдал он уже в детстве, поскольку вылечен таким способом был в 25 лет. Все это нешуточные дела. Так что вся жизнь Михнова была какой-то нескладной. Ему не повезло: он и умер от рака горла в 56 лет — так не все умирают.

Вашим первым поклонником стал Владимир Слепян, свободный художник и незаурядная личность. Выставка у него дома на Трубной весной 56-го стала событием.

Московская выставка у Слепяна была нечто сверх из ряда вон выходящее. Я лично ее как выставку стал воспринимать только сейчас. Не то чтобы это было событие. Для меня это был один из закидонов Слепяна, чего-то он придумал, позвал каких-то знакомых — во всяком случае, я к этому не относился всерьез. Сталин только что умер, и Володя Слепян был взят вольнослушателем в университет на математическое отделение, чего в те годы я никогда не встречал. Надо сказать, что, будучи вольнослушателем, он заявил лично автору учебника, который уже 25 лет читал лекции студентам, что его теорема неправильна. Она была верна, но Володя нашел исключение, о котором автор не знал. Представляете, что это был за тип! Он жил с сестрой и полусумасшедшей матерью, отец в 37-м году погиб. Мать тронулась умом от пережитого и все время ждала, что за ней придут. Я пригласил его к себе домой, и он влюбился в мои холсты. А потом он математику бросил и стал искать тех, кто остался от разгромленного времени, и находил каких-то левых типа Николая Павловича Акимова в Питере, киношников Юткевича и Довженко в Москве. Мои холсты, как я понимаю, были ему поводом: «Я хочу показать!» Такое было бурное время. Потом он решил уехать, и в 57-м году сказал мне, чтобы я все холсты забрал, потому что сам начал заниматься живописью — очень странной, с моей точки зрения.

В то время, прежде чем найти собственный художественный язык, молодые люди открывали для себя 20-е годы или же листали подшивки чешских журналов.