Идеально другие. Художники о шестидесятых

У Глезера все закончилось печально, даже его личная жизнь — сплошные разводы. Все это говорит о том, что он не способен к серьезному делу. Его писания про борьбу с КГБ и Министерством культуры неинтересны и к искусству не имеют никакого отношения. В книжке о Лианозове он десять страниц пишет о Немухине, остальным дает по одной странице. Это неэтично. Если он брался за музей, надо было делать это серьезно, а не сваливать на малознакомую француженку. А он бросил и Майю, и музей — что он в той женщине нашел, не знаю, но продать картины она сумела. Выставка Глезера с Шемякиным в Пале де Конгрэ, наверное, имела очень большое значение, было много художников, Зеленин, Целков, Оскар, мои картины. Эта была в каталоге, потом он ее кому-то продал. Кажется, там не было разделения, кто где живет. Выставка значительная, не второстепенная, не позорная. Хотя Дина Верни, делавшая мою выставку, была очень недовольна. Знаю почему, но говорить об этом неинтересно. Коллекция была продана Табакману, который купил большой дом на Гудзоне, недалеко от Шемякина, и тоже хотел сделать музей, и почти сделал. Там были и мои картины, и Немухина, и Рабина, даже Генриху Худякову он отвел целый зал. Но потом увлекся перепродажей и все распродал. Коллекции Глезера и Стивенс в итоге оказались в Америке у Нортона Доджа.

Иностранцы

Как появились у вас иностранцы? В Лианозово первых привез Игорь Холин.

Мы жили, нас никто не трогал, но началась эпопея с нашими встречами с иностранцами. Все же мы были смелые — тогда казалось, иностранцы прямо запретный плод, а мы общались, не боялись ничего. Хотя у меня не было никакого комплекса стеснительности по этому поводу. Ну и денежки какие-то, конечно, они очень мало платили, но это был какой-то стимул. У меня не было никаких надежд продавать, купили и купили, деньги были незначительные, 100 рублей, но для нас все же деньги. Иностранцы тоже платили по 100 рублей, и мы могли жить не думая о бедности. Всегда можно было пригласить дипломатов, которые купят картину, — для них это были гроши. В России действительно ничего не осталось, все увезли иностранцы. Не думаю, что это была какая-то игра. Американцам нравилась Россия. Были, конечно, снобы. Был милейший человек в американском посольстве, поэт Саторж, и его жена Элеонора, две работы висели у него в доме в Америке. Ираида Ванделлос из послевоенной эмиграции была диктором на радио «Голос Америки». У нее был своеобразный, чувственный голос. У нее всегда висели мои работы, которые они очень любили и гордились ими. Ее сестра Галя тоже купила большую мою работу с выставки и повесила на особом месте в своем доме. Был очень симпатичный мексиканец или бразилец, который приезжал на длинной голубой машине, у него осталась большая коллекция русских картин, работ шесть или семь моих. Думаю, он ее сохранил, не разбазарил. Но многие картины просто выбросили. Однажды мы пришли в американское посольство, подхожу к зеркалу и вижу, что рядом стоит Оскар, при костюме, весь приглаженный. Я спрашиваю: «Оскар, дай расчесочку!» Он на меня посмотрел и потрогал свою лысую голову — я сделала глупость. Мы чувствовали себя очень свободно, многие, конечно, напивались, но я в рот не брала никаких вин.

На Западе у Рабина была нашумевшая выставка в Лондоне, у вас в 67-м году прошла выставка в Риме.

Был итальянец Альберто Сандретти, немного моложе нас, милейший человек, очень смешной и симпатичный. Он первый сделал нашу выставку в Риме, в галерее «Иль Сеньо», остался ее каталог. Когда мы с ним о чем-нибудь договаривались, он всегда был очень точный, исполнительный, делал все, что обещал. Знаменитый итальянский режиссер Стреллер приезжал с молодой женой — югославкой, большая умница и очень симпатичный, сердечный человек. С итальянцами мне вообще хорошо, в них больше открытости, простора российского. У них было огромное желание передать другим свои знания. Ведь часто профессора музыки или живописи считают, что довольно того, что знают они сами. Но думаю, что в России, несмотря на все революции и перестройки, такая сердечность будет существовать еще долго-долго. В англичанах что-то такое сохранилось, не в немцах и не во французах. Были времена, когда они были такие экспансивные, открытые, сильные. Когда я жила в Англии, я видела их парней — они довольно лихие. Французы тихие. Но итальянцы — очень близкие с русскими, очень открытые, безалаберные, свободомыслящие, говорят что думают. В Италии жил искусствовед Эрнесто Валентино, который прислал мне письмо, я написала ему ответ в форме аллегории о работе художника.

Дорогой ЭРНЕСТО ВАЛЕНТИНО!

Нужно ли говорить о надрыве русского человека? О глубине мысли? Столько сделано в искусстве. Столько написано картин, столько музыки разнообразной и пр., но есть недосягаемые и недосягаемые вершины — вот мое кредо.