Он был редчайший экземпляр, как и все люди, с которыми я встречалась. Пушкинскую эпоху, картины, декоративные вещи, я узнала там, научилась реставрировать под руководством самого Вишневского. Бегала к нему каждые две минуты и спрашивала: «Феликс Евгеньевич, как это, как то?» Он меня очень полюбил, и мы стали большими друзьями. Ходили к нему, когда Володя Немухин начал собирать серебро, он помогал ему доставать какие-то вещи, как это было принято в Москве среди коллекционеров. При моей и Вишневского помощи Володя собрал коллекцию старинного серебра. Там были феноменальные английские и русские вещи XVII столетия, не знаю, есть они сейчас у него или нет. Так что он сам тоже погряз в вещах! Но в то время все можно было купить за гроши.
Вишневский собирал все. Но его главная заслуга была в собирании западного искусства, мебели, церковной утвари, которую он находил под снегом. У него был невероятный нюх, он все понимал и знал лучше всех. Знания у него были феноменальные, он по раме мог определить, откуда картина. Его Дерен висит сейчас в Пушкинском музее, многие другие художники, которых какие-то офицеры привозили из Дрезденской галереи, не зная, что это такое. В комиссионном продавалась миниатюра, акварельный портрет в оправе с простыми на вид камушками. Я увлекалась антиквариатом и все думала — купить, не купить? И в один прекрасный день я прихожу к Вишневскому, он достает эту миниатюру и показывает энциклопедию Дрезденской галереи, называет мастера, рассказывает, что это за камни. У него было много драгоценных камней, была камея с огромным изумрудом, приобретенная им очень давно. И однажды пришли из КГБ и все изъяли. Амальрик написал неправду, что его принудили все отдать в музей. Зачем было унижать достоинство такого человека? Он все собирал для будущего музея. Он мечтал о Музее Тропинина, сам собирался отдать всю свою коллекцию вместе с домом. Феликс Евгеньевич отдал все вещи в прекрасном состоянии.
Николай Григорьевич Петухов передал ему свой старый купеческий дом на Ордынке. Сначала у него было две комнаты в доме Николая Григорьевича и чердак, где тоже были картины. Бронзовая, с хрусталем, дворцовая люстра свисала до пола. Тогда такие вещи можно было найти в забегаловках у старьевщиков, скупавших металлолом. В антикварных вообще продавали потрясающие вещи. Я ему отдала картину, которую нашла на лестнице у своей приятельницы, жившей в Староконюшенном переулке. Старая женщина в чепце и мальчик, который подносит ей птичку. Вишневский сначала думал, что это ранняя работа Тропинина. Но в музее я эту картину не видела. Бетти Григорьевна, приятельница моей учительницы пения, была старше меня больше чем на 30 лет. Она тоже училась в Петербурге в консерватории, хотела быть певицей, а стала стипендиаткой Льва Шестова. Ее родители учились в Германии, потом жили в Киеве, и Шестов похоронил ее отца в Италии, когда Бетти было два года, а потом до 18 лет платил ей стипендию — Шестов был удивительный человек. Ее муж был очень крупный коллекционер, погибший в лагере. Потом Феликс Евгеньевич купил у нее за 40 рублей натюрморт с виноградом, западного мастера, лежавший у нее на рояле как салфетка. И отдал картину в реставрацию не кому-нибудь, а Корину, который сделал из нее шедевр. Тогда вообще все делали на совесть. Правда, реставратор Гречишников мне испортил одну работу, портрет старушки, которую я просила продублировать на холст. «Как, это ваша работа? Я думал, Осмеркина!» Толстый картон был грунтован для живописи. А он снял живописный слой и наклеил ее на холст. Я даже не знала, что такая вещь может быть.