Идеи о справедливости: шариат и культурные изменения в русском Туркестане

Первое дело касается сомнительного вакф-наме, нотариально заверенного после смерти основателя в 1879 году[702]. Документ гласит: четыре вдовы некоего Хаджи ‘Али Ирани («Персиянина»), будучи единственными его наследницами, подтверждают, что их покойный муж пожертвовал все свое состояние в пользу мазара Шейхантаур в Ташкенте; вдовы отказываются от всех прав и претензий на долю наследства (мирас). О правиле, по которому человек может сделать вакфом лишь треть своего состояния, в данном деле по неясной причине не упоминалось. Через некоторое время мутаваллий вакфа нанес визит женщинам и объяснил, что в соответствии с вакф-наме они теперь обязаны платить аренду, поскольку они проживают в домах, являющихся вакфным имуществом. Один неграмотный член персидской диаспоры в Ташкенте выступил в качестве доверенного лица, представляющего интересы вдов, и обратился к русским властям. Чиновники рассмотрели дело и постановили, что вакф-наме недействительно, а следовательно, бывшее вакфное имущество теперь должно считаться наследством четырех жен. Здесь интерес представляет правовое поведение женщин. Представляется маловероятным, чтобы жена добровольно согласилась на то, чтобы все имущество ее покойного мужа было передано на благотворительность: так она лишилась бы финансовой поддержки. Можно предположить, что некий человек, спекулируя на благочестии мужа, убедил женщин прийти в суд и сделать добровольное заявление, в то время как они не имели никакого представления, что будет написано в судебном протоколе. Реакция вдов была не только оправдана с правовой точки зрения. Она также свидетельствует об убежденности истиц в том, что вакф и его мутаваллий эксплуатируют их личные ресурсы.

Второй пример относится к 1890-м годам и представляет собой неудавшуюся попытку ликвидации вакфа на основании предполагаемого злоупотребления обязанностями со стороны казия. Поскольку подробное описание данного дела было приведено мной в главе 2, здесь я ограничусь кратким обобщением его сути. В жалобе говорилось о смертельно больном человеке, назначившем доверенным лицом своего внука. Тот от лица деда сделал шесть лавок вакфом в пользу двух мечетей ташкентской махалли Махсы-дуз. Как и в предыдущем случае, вакф представлял собой вакф-и ‘амм: никто из потомков основателя по мужской линии не имел права на долю доходов, отчисляемых в пользу мечетей. Местный казий был обязан назначить на должность мутаваллия любого, кто, по его мнению, годился для этой работы[703]. Племянник основателя несколько раз обращался в суд с целью упразднения вакфа, мотивируя это тем, что является близким кровным родственником основателя, а следовательно, «наследником вакфа»[704]. Так и не склонив русских колониальных чиновников на свою сторону, проситель вовлек в дело свою двоюродную сестру, дочь основателя, и убедил ее подать прошение русским властям. В прошении она заявила, что отец в момент учреждения вакфа не находился в здравом уме и твердой памяти[705], а следовательно, не был вправе жертвовать имущество на благотворительные цели. Тем самым дочь основателя пыталась доказать, что судья, оформивший документ, в мошеннических целях придумал план отчуждения семейной собственности. В поддержку своего заявления просительница предоставила фетву, требующую применения обязательных законов о наследстве (фара’из) в соответствии с теорией о смертельной болезни (мараз ал-мавт)[706]. По решению муфтия – составителя фетвы имущество основателя должно было быть поделено между наследниками, поскольку закон требовал, чтобы собственник, распоряжаясь имуществом, находился в здравом уме[707]. Однако данный аргумент не убедил русских чиновников упразднить вакф. Через несколько лет племянник основателя все же добился своего назначения на пост мутаваллия вакфа, воспользовавшись услугами дружественного судьи, который и утвердил его в должности. Вакф процветал до тех пор, пока имамы двух мечетей, в пользу которых был учрежден вакф, не подали на племянника основателя в суд с требованием сместить его с поста мутаваллия. Ответчик пытался убедить колониальные власти в том, что он заслужил эту должность как никто другой, поскольку являлся «самым близким прямым наследником означенного имущества»[708].