Идентичность и цикл жизни

Для своих целей я позволю себе извлечь, отобрать, объяснить и назвать три элемента мозаики, из которой сформировалась идентичность Шоу.

Сноб

«От многих таких же английских семей нас отличала способность к иронической драматизации, заставлявшая еще громче грохотать скелеты в шкафах нашего семейства». Шоу признается, что «семейный снобизм сдавал позиции перед напором семейного чувства юмора». С другой стороны, «хотя мою мать нельзя упрекнуть в сознательном снобизме, чувство богоизбранности, которое носила в себе всякая ирландская леди, было непонятно родителям британских предместий, этим снобам (она давала частные уроки музыки в их семьях)». Шоу чувствовал отвращение к проявлениям снобизма, однако в какой-то момент обнаружил, что один из его предков был графом Файфом: «Это было примерно как обнаружить, что происходишь от Шекспира, в которого я еще с колыбели подсознательно решил реинкарнироваться».

Буян

Все свое детство Шоу был погружен в океан музыкальных звуков – в семье играли на тромбоне, офиклеиде, виолончели, арфе и тамбурине – пуще того (или же это было хуже всего), в ней пели. В конце концов, он сам выучился игре на фортепиано и играл громко и пафосно. «Когда я вспоминаю грохот, вой, рев и громовые раскаты, которые обрушивались на нервных соседей в процессе моего обучения, меня охватывает бесполезное уже раскаяние… Я сводил с ума [мать], исполняя свои любимые избранные места из вагнеровского «Кольца», которые в ее представлении должны были звучать “сплошным речитативом”, – она была в ужасе от моей трактовки. Тогда она не жаловалась, но после того, как мы разъехались, призналась, что иногда убегала, чтобы поплакать. Я не могу спокойно вспоминать об этом: если бы я совершил убийство, не думаю, чтобы это так же сильно мучило мою совесть». Однако Шоу не делает окончательного вывода о том, что на самом деле он научился игре на фортепиано, чтобы сравниться со своими музыкальными мучителями. Напротив, он пошел на компромисс, сделавшись музыкальным критиком, то есть тем, кто пишет о звуках, производимых другими. В качестве псевдонима он выбирает «Корно ди Бассетто»: на самом деле, это название инструмента, о котором почти никто не слышал и который звучит так заунывно, что «самому дьяволу не под силу исторгнуть из бассетгорна хоть один искрометный звук». Тем не менее Бассетто сделался блестящим критиком, и более того: «Не могу отрицать того факта, что Бассетто бывал по временам вульгарен; но это не имело значения, если ему удавалось вас рассмешить. Вульгарность – необходимый элемент экипировки писателя; а клоун – это иногда лучшее в цирке».

Дьявол

То, как безусловно одинокий мальчик (чья мать прислушивалась лишь к звукам музыки и музыкантам) стал прибегать к богатому воображению, описано следующим образом: «В детстве я оттачивал литературное мастерство, придумывая молитвы… Они представляли собой художественное произведение, предназначенное для развлечения и умиротворения Всевышнего». В атмосфере непочтительности к делам религиозным, царившей в семье, религиозность Шоу должна была найти точку опоры в самых незыблемых основах, что довольно рано сформировало в нем «интеллектуальную независимость… не расходящуюся с восходящим стремлением к нравственности». В то же время можно догадываться (по некоторым деталям), что в детстве Шоу был настоящим дьяволенком. В любом случае он не чувствовал себя самим собой, когда вел себя хорошо: «В послушного ребенка я тоже играл, потому что, как говорят актеры, “видел себя в этой роли”… Когда же, примерно в 1880 году, Природа наконец закончила мой портрет (до двадцати четырех лет у меня на щеках была еще весьма скудная растительность), вдруг обнаружилось, что у меня вполне демоническая внешность: пушистые усы, косматые брови и раздувающиеся ехидные ноздри оперного дьявола, чьи арии (за авторством Гуно) я напевал еще ребенком, а взгляды стал разделять в отрочестве. Позже я… начал понимать, что наше воображение является для жизни тем же, чем набросок является для картины или для задуманной скульптором статуи».

Так Дж. Б. Ш. более или менее откровенно описывает свой путь. Ему самому казалось, что то, чем он стал в конечном итоге, было дано ему с рождения, как Шекспиру был дан его дар: «Что же касается чтения, то я никак не мог взять в толк, почему она [гувернантка] пристает ко мне с букварем и хрестоматией, если я грамотен от природы, этим навыком я овладел не позже чем у меня прорезались зубы, и читал я всегда так же свободно, как и теперь». Тем не менее перед ним всегда стоял вопрос о выборе профессии: «…когда подрос, мечтал стать оперным певцом, потом – великим живописцем. Я видел себя в мечтах великим композитором. Об одном я не мечтал никогда – стать писателем, ибо писателем я родился. Писательство было для меня чем-то таким же естественным, как вкус воды во рту».