Идеологические кампании «позднего сталинизма» и советская историческая наука (середина 1940-х – 1953 г.)

Таким образом, градус заседания был невысок. Собрание явно клонилось к тому, чтобы выполнить формально требования по обсуждению недостатков и борьбе с объективизмом. Даже речи проверенных партийных лидеров, вроде Н. А. Сидоровой, не способствовали активизации. Выступления все больше скатывались к общим местам. Ситуацию поменяли новые ораторы: молодые партийцы и уже проверенные погромщики.

Толмачев из сектора Новейшей истории направил свои усилия на критику З. К. Эггерт и С. И. Ленчнер. Он потребовал проверить все их работы на наличие социал-реформистских ошибок. Более того: «Влиятельные работники сектора Новейшей истории, например, Л. И. Зубок, сами полностью разделяли эти концепции»[697]. Отметим, что данная фраза является последующей вставкой в стенограмму. Сомнительно, что стенографистка настолько плохо отразила содержание речи Толмачева. Очевидно, что на стадии правки выступавший, зная итоги заседаний, решил усилить эффект от своего выступления. Л. И. Зубок выступил 18 октября, но отделался общими фразами, совершенно не коснувшись своих ошибок. Такова была форма сопротивления.

Л. М. Иванов прямо заявил, что «ход… собрания показывает, что… ряд товарищей не самокритично относится к сделанным ошибкам»[698]. В качестве примера он назвал выступление А. И. Андреева. Не самокритичной, по его мнению, была и речь Е. А. Луцкого.

Следом выступил известный «гангстер пера»[699], историк политико-правовых учений С. А. Покровский. Он утверждал: «В некоторых выступлениях и отчасти в самом докладе [очевидно, что докладе Б. Д. Грекова. — В. Т.], мне кажется, можно было проследить определенное стремление локализовать очаги поражения, уже вскрытые нашей печатью, и, по существу, касаться только тех вопросов, которые уже были затронуты и разоблачены “Литературной газетой” и “Культура и жизнь”. Мне кажется, было бы правильнее значительнее расширить предмет рассмотрения и более широко взглянуть на продукцию института»[700]. Он попытался перевести заседание из плоскости признания ошибок отдельными учеными в признание того, что «буржуазное влияние коснулось значительной части наших историков»[701]. Это уже попахивало массовой охотой на ведьм.

Покровского поддержал А. П. Кучкин, который подчеркнул, что причина всех «прорывов исторического фронта» кроется в том, что в институте «не было настоящей большевистской воинственности за партийность в исторической науке»[702]. Его предложения были радикальны: обновить дирекцию, проверить заведующих секторами, пересмотреть состав Ученого совета. Он потребовал укрепить институт новыми кадрами, «которые теперь есть, подросли, и которые могут заменить людей, не желающих владеть марксистско-ленинской методологией и не могущих овладеть ею»[703].

Идею обновления кадров подхватил А. Д. Удальцов. Именно в принципиальной, партийной критике, которую могла бы развернуть молодежь, он видел возможность решения проблемы: «…Если бы мы поддерживали эту молодежь в ее критике, невзирая на лица, то именно благодаря этой молодежи мы могли бы выйти из того положения, в котором сейчас находится институт»[704]. В том же ключе высказался и И. И. Минц. Таким образом, на заседании отчетливо был выдвинут лозунг омоложения кадров. Он, естественно, был не случаен. Было ясно, что «засилье» историков «старой школы», являвшихся носителями иной, непартийной, культуры будет тормозить и без того затянувшийся процесс окончательной советизации исторической науки. Необходимо учитывать и противостояние партийных и беспартийных. Новые кадры, что само собой разумелось, были бы партийными, а это добавило бы сторонников местной партийной ячейке.

К воинственным призывам ожидаемо присоединилась Алефиренко, посчитавшая, что в работах Черепнина и Кафенгауза нет критики буржуазной историографии[705]. Только Застенкер попытался сбить нахлынувшую волну критики. Он заявил, что доклад Б. Д. Грекова не оставил у него сомнений в желании института бороться против сделанных ошибок[706]. Заседание первого дня шло до одиннадцати часов вечера.

16 октября оно продолжилось. Его открыло покаяние З. К. Эггерт, которая держалась версии, что причина ее ошибок — не порочная политическая позиция, а метод исследований[707]. Такое начало было важным, поскольку задавало модель поведения для остальных жертв. Крайне важным было выступление А. М. Панкратовой. Ее слово многое значило. И это несмотря на критику ее организационной работы и написанных под ее руководством учебников, а также противостояние с В. И. Шунковым и рядом сотрудников Отдела науки ЦК ВКП (б). В какой-то мере она специализировалась на программных речах, доносящих политику партии. От нее в значительной степени зависело: добавить остроты в заседание или хоть немного выпустить пар.