Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 2

«Много раз в октябре – ноябре 1954 года он шептал, поднося руку ко лбу: “Много, ах как тут много… И неужели все это должно погибнуть!” (это предсмертные слова Николая Бестужева)»[1306].

«Последние 7–10 дней был в полубессознательном состоянии, а за день до смерти долго и громко читал лекции по фольклору. Похороны прошли довольно торжественно: все взял на себя ССП. Был представитель президиума Союза из Москвы, почетный караул, музыка, речи и пр. Митинг вел Макогоненко…»[1307]

«Было много народу, много выступающих и много венков. ‹…› Лидия Владимировна помнила всех и все, что происходило с Марком Константиновичем в последние годы. И когда она увидела на одном из венков надпись “От Института русской литературы”, она никому ничего не сказала, но попросила свою домработницу отвезти этот венок обратно в ИРЛИ. Женщина эта взяла такси и отвезла его, поставила в здании института на площадке лестницы»[1308].

Б. М. Эйхенбаум

Как трудно быть профессором в дни страшного суда –

Ах, быть бы мне асессором в тридцатые года!..[1309]

Б. М. Эйхенбаум

Тяжелейший инфаркт, который пережил Борис Михайлович в феврале 1949 г., по-видимому, спас его от ареста. А подбирались к нему давно, и достойно удивления, что так ни разу и не арестовали. А ведь для этого было достаточно одной его фразы 1922 г., ставшей у проработчиков крылатой: «Жизнь строится не по Марксу – тем лучше». Объяснить то, что он в 1949 г. все еще находится на свободе, можно словами Л. Я. Гинзбург: «Однажды кто-то сказал: “Раньше это была лотерея, теперь это очередь”. Случиться могло со всяким. Не случилось еще? Ну просто очередь не дошла…»[1310]

Как и на абсолютное большинство сколько-нибудь заметных людей, на Бориса Михайловича собирались компрометирующие материалы в органах НКВД. Такие документы либо становились со временем частью уголовных дел, либо, если по случайному обстоятельству объекту оперативной разработки удавалось избежать «чистых рук, холодного разума и горячего сердца», по истечению срока давности подлежали уничтожению.

Еще в 1935 г. Б. М. Эйхенбаум фигурирует как «реакционный писатель» в тексте докладной записки начальника УНКВД Л. М. Заковского А. А. Жданову «Об отрицательных и контрреволюционных явлениях среди писателей города Ленинграда»[1311].

С наступлением послевоенного удушья внимание к Борису Михайловичу также не пропадало. «Шкловский говорил, что Веру Владимировну Зощенко вызывали в свое время [вскоре после ждановского доклада] и сказали, что НКВД к Зощенко претензий не имеет. “Вот по Эйхенбауму наши ворота давно плачут, а к Зощенко мы ничего не имеем”»[1312].

Но пока ректором был А. А. Вознесенский, профессуру ЛГУ не трогали, а к тому времени, когда ректор оставил университет, Борис Михайлович уже был серьезно болен.

Когда же после весенних событий 1949 г. он был уволен из Пушкинского Дома и университета, то новое руководство Пушкинского Дома направило на него, как и на остальных изгнанных профессоров, комплект документов в ЦК ВКП(б). Причем если на М. К. Азадовского и Г. А. Гуковского такие «досье» были направлены в июле 1949 г., то бумаги на Б. М. Эйхенбаума пошли в ЦК 15 июня. Наиболее угрожающим был «Отзыв о научной деятельности» Б. М. Эйхенбаума: