Иди на голос (СИ)

Тишина наступила мгновенно. Бродяжка опять поднёс свирель к губам, выдохнул снова — и та заплакала человеческим голосом, всхлипывая и жалуясь, словно женщина, бьющаяся у мужнина гроба. Плач тянулся и тянулся, переливчатый, надрывный — и Лейла чуть не попросила Бродяжку перестать, потому что от этого плача разрывалось сердце.

Бродяжка опустил свирель — и все разом зашевелились, словно их отпустила невидимая рука. Один воевода стоял, как изваяние.

— У вас провожают павших песней, воевода?

— Да, — отрывисто ответил тот.

Бродяжка кивнул и развернул мешковину. Тёмное дерево лютни мягко блеснуло в свете костра. Бродяжка тронул струны и запел, и на сей раз его голос звучал глуховато:

— Кто даст ответ, если боги молчат?

Жизнь перечёркнута гардой меча,

Доброй дороги тем, кто ушёл в туман.

Белая роза ранит ладонь,

Наш путь лежит через яркий огонь,

В священном огне сгорает людская чума…

Плачь, плачь, флейта, в моих руках

О тех, кто ушёл в туман, без права вернуться

Да будет их дорога светла и легка,

Пусть жизнь через тысячу лет им позволит проснуться…

Высшая цель или чья-то игра?

Смерть вместе с нами сидит у костра,

Чудится крови вкус в ритуальном вине.

Ночь обрывает отчаянья крик —

Кто-то пройдёт ещё тысячу лиг,

А кто-то обнимет землю в смертельном сне.

Плачь, плачь, флейта, в моих руках —

О тех, кто останется жить в этой страшной битве.

Сила любви сильнее, чем смерти страх,

А верный лук надёжней любой молитвы…

В мёртвых зрачках отразится луна,

Друг не очнётся от вечного сна,

Ненависть стынет в душах нетающим льдом.

Кровью оплачено право на жизнь,

Кровь между пальцев водою бежит,

Но нам не вернуться назад в разрушенный дом.

Плачь, плачь, флейта, в моих руках

О тех, кто примет из мёртвых рук наше знамя,

О детях войны, в чьих глазах застыли века,

О тех, кто шагнет вслед за нами в людские сказанья.

Плачь, плачь флейта в моих руках…

Ещё не смолк последний дрожащий отзвук допевающих струн, как воевода пошатнулся — и начал всей тяжестью валиться прямо на Летарда. Толпа подалась вперёд.

— Все вон! — рявкнул Летард, перекидывая себе на шею безвольную руку воеводы. — Брысь отсюда, я сказал!

***

Следующие дни потянулись почти так же, как тянулись они до похода. Для Лейлы, во всяком случае, не изменилось ничего — жизнь её всё так же вертелась вокруг ненавистных котлов, которые надо было наполнять, опорожнять, носить к реке и чистить, и так по кругу, как на ярмарочной карусели. Разве что вместе с похлёбкой Лейла теперь носила к воеводиной землянке деревянную кружку с травяным настоем, которым врачевался весь лагерь. Похлёбку ей Летард возвращал почти нетронутой. Кружку из-под отвара — пустой.

Самого воеводу Лейле повидать не удалось — Летард кидался на всех, кто приближался к землянке, почище цепного пса, с неохотой делая исключение для одной лишь Лейлы — и то только для того, чтобы принять из её рук еду для воеводы.

У Лейлы бы скорее язык свернулся, как осенний лист, чем она бы осмелилась спросить Летарда о чём-нибудь, но зато она жадно впитывала все ходившие по лагерю слухи. Говорили, что воевода никого не узнаёт и только бредит. Говорили, что жар у него был такой, что по пути к лагерю он едва не испёкся заживо в собственных доспехах. Говорили, что он кашляет кровью. Говорили, что воевода давным-давно уже умер, а Летард просто не признаётся, а в землянку не пускает затем, чтобы никто не увидел, что она пуста: мёртвого воеводу Летард, оказывается, разрубил мечом на части и не то спрятал в лесу, не то отдал Лейле на похлёбку.

Услышав это, Лейла едва не запустила в говорившего поварёшкой.

— Болваны! — сердито заявила она. — Нет, ну какие же болваны стоеросовые! Ума нет всякую брехню повторять — ладно; но как было не заметить, что в похлёбке аж с новой луны мяса не было?

Но тут Лейла была неправа. Пустую похлёбку очень даже замечали — и с каждым днём ворчали на этот счёт всё громче. Когда кончилось зерно, это тоже заметили — и оказалось, что Лейлины лепёшки из муки с корой были не так уж плохи — уж во всяком случае, лучше, чем ничего. Летард безвылазно сидел при воеводе, и некому было разнимать то и дело вспыхивавшие драки. Пару дней назад в одной такой стычке парня сильно порезали ножом — Лейла потом долго промывала и бинтовала рану, по счастью, неглубокую.

Они с Бродяжкой теперь почти не отходили от кухни — как будто горящий костёр и котлы могли дать какую-то защиту. Виту Лейла вообще стала прятать чуть ли не под подолом — солдатня была сплошь злая, накалённая, как железо в кузне, а долго ли выместить злость на малолетке, ещё и немой? Правда, воинский долг позабыли не все. Кто-то по-прежнему стоял на часах и ходил в караулы — большей частью из тех, кто знал воеводу ещё по столице и сражался вместе с ним. Лейла порой думала, что теперь, когда Летарда не видно, только они ещё и держат лагерь в повиновении — и то повинуются им не за совесть, а за страх, потому что знают: коли дело дойдёт до драки, один такой воин будет стоить семерых наспех похватавших мечи крестьян да горожан.