Иди на голос (СИ)

Летард Лейле не нравился. Во-первых, она никак не могла забыть его угрозу вылить похлёбку в костёр (ты бы сам встал до рассвета, да дров наколол, да воды натаскал, да кореньев начистил, да поесть приготовил — кулём свалишься!), а во-вторых, Летард, по мнению Лейлы, позволял себе грубо разговаривать с самим воеводой. Самое удивительное, что воевода, никому не дававший спуску, словно бы и не замечал Летардова свинства. Как-то раз, спускаясь по укреплённым досками ступеням, Лейла услышала обрывок разговора, не предназначавшегося для её ушей.

— Знаю, — это говорил воевода. — Знаю всё, что ты скажешь. Твоя правда. Ну так ступай, я ведь не держу.

В землянке что-то громыхнуло — похоже, Летард в сердцах бухнул кулаком по деревянному, грубо сколоченному столу.

— Ну при чём тут это? «Ступай, ступай»! Сам знаешь, я тебя, дурака елового, не брошу. Я просто никак в ум не возьму: чего ты ждёшь? Чего здесь сидеть-высиживать? Или ты подмоги дожидаешься? Откуда она возьмётся, эта твоя подмога? Медведям, что ли, копья раздашь?

— Росомахам.

— Тебе всё шутки шутить! Я тебе говорю: добром не кончится. Сам знаешь, что бывает, если всякий сброд в отряд набирать! Воруют, говоришь? Так это ещё цветочки! Ещё пару лун тут посидишь — таких ягодок дождёшься, что мало не покажется.

— Сам знаю.

— Да тебе хоть кол на голове теши! — в сердцах воскликнул Летард. — Знает он! Послушай: я тебя хоть раз подвёл, а? На границе с тобой стояли. Купцов этих чёртовых толстозадых охраняли. В столице ты отрядом командовал, так я всё это время с тобой был! И когда северяне пришли — тоже

!

— Я помню.

— А что меня из-под мечей вытащил, помнишь?

— И это помню.

— Так вот, долг платежом красен, слыхал про такое? Добра ведь тебе желаю! Послушай меня: брось ты всё это. Уйти — успеем. До моря доберёмся, на корабль наймёмся — вот жизнь будет, а? А здесь что? Пропадём ведь ни за грош.

— Уходи. А я подожду пока.

— У-у, дурак! — взвыл Летард в бессильной злобе. — Твердолобый!

В землянке прозвучали шаги — наверное, воевода подошёл вплотную к Летарду и заговорил так тихо, что Лейла едва разобрала:

— Я — княжеский воин. Я на мече клялся. Скажешь, не было этого?

— Да ведь князя твоего давно уже нет! Был князь, да весь вышел!

— Князя нет, а люди остались. Кто им заступа теперь, кроме меня?

— Хороший из тебя тут, в лесу, заступник!

— Ты не забывайся, друг, — впервые в голосе воеводы прозвучали металлические нотки — те самые, с которыми он обращался с пойманному с поличным ворью. — Пятьдесят отрядов без малого перехватили! Пятьдесят! А в каждом — солдат по двадцать, если не по тридцать. Это, считай, на тысячу северян меньше.

— С тобой чтобы спорить, нужно гороху наесться.

— А ты не спорь. Если не любо — я никого не держу. А раз уходить не желаешь, так изволь приказы выполнять!

— Слушаюсь…

Летард так резко рванул на себя дверь, что приникшая к ней ухом Лейла не успела отскочить — и едва не рухнула в землянку, чудом не расплескав похлёбку.

— Подслушивать, значит?!

— Летард!

Воевода вырос на пороге внезапно — страшный, как занесённый меч. Лейла тоненько пискнула и рванулась было назад, но опомнилась — поставила миску на нижнюю ступень, почти к сапогам воеводы, и, не дожидаясь окрика, кинулась наутёк.

Отмывая потом котлы в холодной воде, Лейла так и сяк перекатывала в уме услышанное. По всему получалось — Летард чем-то недоволен из того, что делает воевода, и боится за него. А воевода Летарда не слушает, потому как у него душа болит за простых людей, которым он поставлен защитой.

И так стало Лейле воеводу почему-то жалко, что вечером, собравшись печь лепёшки, она отсыпала в пустую миску чистой муки и спрятала под приготовленную для растопки щепу. Зерна оставался всего один мешок, да и тот худой, с дряблыми боками, и Лейла давно уже приноровилась смешивать муку с толчёной корой и липовыми листьями, чтобы хватило на подольше. Воины кривились, но ели.

Мать когда-то пекла такие же точно лепёшки — давно, когда голод был. Лейла тогда макушкой до столешницы не доставала, но вкус лепёшек помнился ей до сих пор — тёмное тесто было пресным, чуть горьковатым, но вполне съедобным, а голодному брюху казалось — ничего вкуснее и быть не могло. Получались ли её лепёшки похожими на материнские, Лейла не знала — себе пробовать воспрещала, даже миску из-под теста не облизывала, выскребала всё без остатка.

Разделив муку на две неравные части, Лейла одну из них смешала с корой — нечего привередничать, всё полезно, что в рот полезло! — а из второй замесила обычное тесто. Не заметил бы кто, увидят — сожрут её саму вместе с лепёшками.

Пшеничный хлеб был не чета тому, что с корой — светлый, благоухающий священным домашним запахом домашнего печева. Ещё раз воровато оглянувшись, Лейла завернула их в чистую тряпицу — и затрусила к воеводиной землянке. Внутрь зайти она, однако, так и не решилась — поколебавшись, оставила свёрток на ступенях, стукнула пару раз в дверь и дала дёру.

Вечером, волоча под навес тяжеленные вымытые котлы, Лейла заметила, что в лагере, похоже, пополнение.