Иди на мой голос

Он благодарно придвинул чашку к себе. Чай пах мелиссой и шиповником.

– Спасибо. Узнали что-нибудь?

Она покачала головой.

– И где она может прятаться, да еще и прятать… – она осеклась, – а ты уверен? Это ведь говорит она сама. Она может врать, чтобы все запаниковали.

– Нет. – Он вздохнул. – Она никогда не врет. Поэтому ее и не могут поймать.

– Смогут рано или поздно. Кстати! – Секунды две леди колебалась, но продолжила: – Никогда не слышала твоей игры. Что предпочитаешь, скрипку, фортепиано или…

– Ничего. Никогда. Не замечали, как созвучны «игра» и «боль»? Забавно, правда?..

– Ох, милый… – и она сразу замолчала, будто съежилась, еще постарев.

Он грустно улыбнулся и покачал головой. Сладковатый чай обжег горло.

Интерлюдия третья. Музыка дружбы

«Творчество в соавторстве – тончайшее эфирное полотно, предмет мне не близкий. Я продолжаю считать так даже теперь, ибо мало людей, чьи душевные струны могут звучать в лад, не мешая друг другу. Разумеется, я об особых струнах, благодаря которым оживают музыкальные сочинения, постановки, книги. Да, творчество в соавторстве – сложная материя, и Господь, создавая мир, тоже был одинок. И все же, в связи с последними днями, мне есть что добавить к своим словам.

Недавно мы с Моцартом закончили кантату[43], которая стала нашим подарком общему другу, великолепной сопрано[44]. Анна пережила трудные месяцы: надолго лишилась голоса, так, что было вовсе неизвестно, вернется ли она на сцену. Я молился о ее возвращении: не только потому, что привязан к этой истинно райской птице, но и потому, что ей предстояло петь в новой моей опере, партии которой были словно созданы для нее. Так что, когда Анна пошла на поправку, я возблагодарил Господа. Вольфганг предложил по-особенному приветствовать ее, и мы, заручившись поддержкой Лоренцо[45], начали работать над небольшим сочинением.

Откровенно говоря, меня тревожило то, что предстояло: наши подходы, техника – все различалось. Мы[46]договорились написать по фрагменту, чтобы впоследствии соединить их; исход заранее меня ужасал: воображение рисовало скверно скроенный из лоскутов плащ. Но результат очаровал меня. Стало ли причиной то, что мы посвящали музыку одной и той же нежной Музе, или то, что на самом деле мы не были такими уж разноликими… но в „Пробуждении Офелии“, вне всяких сомнений, жила божественная гармония.

– Признайтесь, вы знаете, как нам удалось это?

Когда Вольфганг спрашивает подобное, да еще с таким хитрым вызовом, я нередко сбиваюсь с мысли. Сбиваюсь и теперь, невольно поднимаю брови.

– Почему это вы допытываетесь у меня?

– Никто столь не сведущ в теории музыки. У вас были прекрасные учителя, вы работали с Глюком и Гассманом, я знаю, что вам случалось соавторствовать с ними.