Иди на мой голос

– Кристоф, а хоть кому-то ты сказал за свою жизнь правду?

– Говорил Фелисии. Когда клялся в любви.

Мы замолчали.

– Так… что с Сальери? – спросила наконец я, понимая, что не выдержу тишины. – Как все началось? Почему ты… вы…нет, не то… Ты следил за нами? Ты знал, кто такая Фелисия? То, что ты подружился с нами это…

– Случайность. Лучшая из возможных, – мягко ответил он. – Если бы ты знала.

Мы уже подъезжали к Лондону. Кристоф явно колебался, поглядывая на часы. Наконец, решившись, он придвинулся ближе.

– Судьба всегда сводит тех, кто должен встретиться. Всегда, Лори.

Путь к цветочному городу. Давно

Судьба всегда сводит тех, кто должен встретиться. Я знал это. Так же хорошо, как знал историю своей семьи.

У Вольфганга Амадеуса Моцарта были два сына. Младший пошел путем отца, а старший предпочел музыке чиновничество. Франц Ксавьер и Карл Томас были разными, но одно – некоторая нелюдимость, тень загадочной полузабытой трагедии, – объединяло их. Оба не женились и не завели семей. У Франца Ксавьера все же был ребенок от малоросской скрипачки. Моя прабабушка была очень красивой. И так же, как прадед, любила музыку.

Младший сын Моцарта жил в Лемберге. Россия, став «крылатой» и присоединив эти земли, сделала его приграничным центром разрастающегося воздушного кораблестроения. Корабли влекли Франца по многим причинам; главная – рассказ старого учителя, Антонио Сальери[57], о мечте отца однажды взлететь. Забавно… Вольфганг Амадеус, мой предок, казался воплощением открытости, фривольности, даже необузданности, но вот о его мечтах почему-то почти никто не знал. На самом деле он был человеком глубоко одиноким, и минуты его безмятежного подлинного счастья считаются по пальцам. Это можно понять, слушая некоторые его сочинения.

Музыкантов после Франца в нашем роду не было. Были врачи и корреспонденты, послы и аптекари, полицейские. Потом был искатель приключений, мой отец. Студент самого робкого десятка, который однажды просто сбежал с любимой и изменил свою жизнь.

Я мог бы многое рассказать об их с мамой путешествиях по затерянным городам, дрейфующим кораблям-призракам, селениям дикарей, но обо всем этом можно прочесть и в старых газетах. Мои родители прекрасно умели исчезать. Я помню их смутно, самое яркое воспоминание, – мне было три года, и они прощались со мной, прежде чем отправиться в Японию и утонуть. Для меня они остались силуэтами, пахнущими пряностями, порохом и старыми книгами, но я всегда восхищался ими. Дядя знал о них десятки историй. Из-за этого во мне и проснулся интерес к старым легендам.

Джозеф О’Брайн – мой дядя – всегда говорил, что в семье он должен был родиться девочкой, а сестра – его «Ме-Ме» – мальчишкой. Мама была ураганом, он – рассеянным добряком. Совершенно не умел врать, чего стоило ему скрывать, что я… ненормальный.

Дядя воспитывал меня в отсутствие родителей и взял опеку, когда они погибли. Состояние должно было отойти мне после совершеннолетия; пока же дядя распоряжался им, и я ему доверял. У него не было семьи, только я, и он сделал для меня все, что мог. Он не отвернулся, даже узнав о… болезни. Лишь в тот, последний, год, когда я решил покинуть страну, он не выдержал. Он не мог принять моего решения, жалел Фелис и тебя. Я отписал ему часть имущества в обмен на молчание, смертельно оскорбив этим, навсегда порвав нашу связь. Уже много лет он живет там, где и мечтал, в Австралии. Но я спешу.

Дядя когда-то выбрал Блумфилд как тихий городок, где не расползаются слухи. Мы жили спокойно, а потом появились вы. Я почувствовал что-то, уже когда Фелис попросила у меня книгу об Антонио Сальери. Тогда я еще мало знал и о собственном предке: корни глубже, чем родители, меня не интересовали, легенда об отравлении Моцарта казалась страшилкой. Да и весь тот XVIII век не вызывал любопытства. Как и ты, Лори, я был юн и больше жил настоящим или близким прошлым.

Фелис же с самого начала относилась к этому иначе. Жила далеким веком, упивалась им, ненавидя фамилию Лайт и обожая другую – Сальери. Однажды после бала она рассказала мне об этом: что мать боится легенд, что заставляет скрывать имя отца и не дает заниматься музыкой. И что она, моя Фелис, ненавидит «этого шута, которого записывают в ангелы». За само его существование. Безумство, но я… понял. И скрыл от тебя. Прости.

Я не рассказал ей правду о себе: что, может, то, что мы встретились, – не случайность. Я боялся спешить, хотел выяснить больше. Насколько хорошо знали друг друга те двое? Враждовали? Дружили? Об одном из них осталось слишком много взаимоисключающих историй, о другом – ничтожно мало. Прочтя все, что на поверхности, я стал искать глубже. Мне повезло: попалось упоминание кого-то из современников, что Сальери вел дневник. Я начал охоту – еще осторожную, я был ограничен и в средствах, и в передвижении. Но я представлял, сколько узнаю с этих страниц, я бредил ими. Почти так же, как бредил Фелис.