Иди на мой голос

Я знаю: все началось с того, что ее мать, дама строгих правил, влюбилась в какого-то итальянца из Брикстона[34]. По письмам, это был настоящий проходимец: мистер Маро́ни пил, курил едкие сигары, купленные на деньги Лайтов, и пару раз приставал к Фелис. Мать позволяла ему ночевать в доме, в такие вечера моя подруга запиралась. Иногда Марони и Хлоя Лайт пили – так, что их пение английских гимнов было слышно на улице. Или того хуже – шли во двор, где итальянец учил ее стрелять по птицам. Фелис сгорала от стыда: по соседству жили члены Парламента, старые мамины друзья, родители наших одноклассниц.

Фелис не узнавала мать: за пару месяцев Хлоя Лайт превратилась в кого-то другого. Меня случившееся удивило меньше, я догадывалась, что, когда человек долго держит себя в узде, а потом внезапно «отпускает», может случиться что угодно. Но как же мне было жаль Фелисию, как я хотела забрать ее погостить к нам. Если бы мать позволила…

Но она не позволила. И случилось то, что случилось.

Пожар в доме Лайтов вспыхнул первого августа, и полиция впоследствии пришла к выводу, что причиной стали искры из камина. Миссис Лайт и ее ухажер допили вино и уснули. Фелисия читала, собираясь тоже ложиться спать, когда почувствовала слабый запах гари. Решив, что ей показалось, она вышла в коридор, потом на лестницу. Огнем был охвачен уже почти весь первый этаж.

Фелис все равно бросилась вниз. Недели за две до этого миссис Лайт стала жаловаться, что в верхних комнатах течет крыша, и теперь спала на первом этаже, в гостевой спальне, где и кровать была побольше – в самый раз для двоих. Фелисия не добралась до матери: все было слишком задымлено. Она надеялась, что огонь уже видно с улицы, пожарные успеют, в конце концов, наверняка Марони вытащит мать – он ведь здоровый, сильный. Фелис не знала, сколько они выпили и как крепко спят. Позже она говорила, что вечером чувствовала в доме сладкий запах. Тогда мы не придали этому значения. Теперь я догадываюсь, что это было. Опий.

Раскаленные решетки помешали моей бедной подруге вылезти в окно на первом этаже. Когда она дернула одну, обрушился железный карниз и рассек ей лицо. Она говорила, что какое-то время пролежала под гардинами, в дыму, чудом удерживаясь в сознании. Дальше ее воспоминания смутны: вроде бы выпуталась, доползла до лестницы, поднялась на второй этаж. Она знала, что решеток там нет. Фелисия была такая легонькая, такая худая, что преодолела часть спуска по водостоку. Только ближе к земле она лишилась чувств и упала, отделавшись вывихом и ушибами. Хотя если прибавить изуродованное лицо и поврежденный огнем глаз, ей могло бы повезти больше.

Пожарные и полиция застали Фелис сидящей под деревом, в саду. На вопрос, где мама, она ткнула пальцем в сторону пылающего дома и с улыбкой сказала: «Спит». Она не верила. Не понимала. Только через пару часов она более-менее пришла в себя, перестала то плакать, то хохотать, и все рассказала. Вечером мама с «ее другом» веселились, ели сыр и маслины, собирались «промочить горло». Это было последнее, что Фелис услышала, уходя. Ей ничего не показалось странным, только запах… сладкий запах. Полицейские, наверное, поняли уже тогда. Фелис отправили в больницу. Многие сомневались, что она сохранит рассудок. Ей не сразу сказали, что со счетов Лайтов пропали все деньги, а из дома – драгоценности.

Тогдашний начальник полицейского дивизиона очень жалел юную изуродованную сиротку. Он приложил все силы, чтобы хотя бы найти украденное, и про деньги все выяснил быстро: их сняла сама миссис Лайт, для некой «солидной покупки». Не дольше провозились с драгоценностями: какие-то приятели Марони сообщили, что он продал что-то знакомому ювелиру, совсем недавно. Богачка в ледже ничего не жалела для любовника. Всем бы такую, читалось в показаниях маргинального сброда.

Фелис лишилась состояния, одного из самых значительных в Лондоне. Первые подробности я узнала из газет, наперебой твердивших о «деле Лайтов». Скотланд-Ярду не давало покоя пропавшее сапфировое кольцо времен восстания Монмута. Меня мучило другое: Фелис не отвечала на письма.

Мне не удалось даже узнать, в каком госпитале она лежала. Я не видела ее до осени. Вопреки ожиданиям большинства, в школу она все же вернулась – еще более худая, бледная, в трауре. Лицо казалось нормальным, только глаз не двигался; его словно затянуло мутной пленкой. Девочки, ожидавшие явления настоящего урода и предостереженные классной дамой о том, что надо «проявить такт», были явно разочарованы.