Идиллии

А Зюйле-ханум только молча вздохнула, опустилась на рваный тюфяк, подняла жаждущие руки, и паранджа приоткрылась, на миг обнажив ее высокую грудь… Напрасно… Ей некого обнять, некому отдать свою красоту и молодую силу в такой вечер! Злые люди клеветой вырвали мужа из ее объятий; не нагляделась она еще на него, не наласкала его, бросили его в сырую тюрьму, и с осени она сохнет и вянет, как цветок в засуху…

— Что ты опять вздыхаешь, Зюйле-ханум? Не черни сама свою жизнь и молодость, доченька! — и Рахман-беевица по-матерински погладила ее по голове. Но та еще больше свела тонкие брови, и дрожь страдания пробежала по ее телу.

Из дома вышла Айше, дочка Рахман-бея; она закрыла лицо тонкой чадрой, словно пряталась и от соседок. Немного погодя, неслышно, как тень, к ним приблизилась Кара-Мехмедица и молча встала у фонтана.

— Что ты стоишь… Присаживайся, Кара-Мехмедица! Мы и не заметили, когда ты подошла… — пригласила и ее гостеприимная хозяйка.

— Сяду… Только я ненадолго.

— Опять небось весь день за Кара-Мехмедом ходила, намучилась с ним.

— Весь день… — Она присела на краешек тюфяка возле самого водоема. — Оставила его, а у самой душа не на месте. Неровен час поднимется с постели, раскричится… А вы о чем беседуете?

— Да вот, собрались плакаться друг дружке, — сказала Золотая Дойна, все еще блуждая взглядом по потемневшему горбу холма, за которым гасла вечерняя заря.

— Если вы плачетесь, что же тогда мне говорить, — опустила глаза, ломая костлявые пальцы, Кара-Мехмедица. — Вот уж два года как Мехмед, коли поднимется, так на денек, а потом два дня лежит и…

— Вам бы только жаловаться! — прервала ее балованная Айше и согнула коленки — вот-вот упорхнет от них, как птичка.

— А все остальное — один ветер! — медленно наклонила голову Золотая Дойна, и на глаза ее опустились длинные ресницы. — Почести, богатство или то, из-за чего молодые ночами не спят и готовы весь свет перевернуть, — все ветер! Одним страданием жив человек от начала и до конца.

— Тогда зачем мне такая жизнь? — простонала Зюйле-ханум.

— Ведь сама видела, хорошо видела: с открытыми глазами шла в огонь, да… — вздохнула, задумавшись, Кара-Мехмедица. — Все лето и всю осень, бывало, как запоет он на холме — не то что к ним в дом, на другой конец света пошла бы за ним… — заключила она, словно чтобы прервать их жалобы. Все опустили головы. Только Айше молча обвела их взглядом.

Вечерняя заря погасла за холмом; ветки персиковых деревьев нежно зашелестели, касаясь друг друга; вернувшийся с поля аист опустился на свое гнездо и стал устраиваться в нем. Высоко над минаретом зажглась вечерняя звезда и заглянула к женщинам в просвет между ветвями. Вокруг мечети и над дворами заметались летучие мыши; издалека, от болгарской слободы, донесся людской гомон и топот стад.

Как по условному знаку, наверху, на холме, встал Ашик и запел. Услыхав его, Айше встрепенулась и чуть не вскочила, но тут же опомнилась, опустила глаза и тонкими, покрашенными хной пальчиками стала поправлять паранджу.

Мать ее и остальные сделали вид, будто ничего не заметили, заслушавшись песни. Только Золотая Дойна окинула девушку взглядом, и тонкая усмешка тронула ее сочные алые губы. Но и она не посмела прервать песню, которая с холма взмывала в небо и словно с мягкими вечерними сумерками расстилалась над садами и дворами.

И долго еще так, опустив головы, слушали женщины песню, пока Ашик не стал медленно спускаться с холма и голос его не зазвучал меж каменных оград и плетней. Тогда, словно пробудившись от сладкого сна, Рахман-беевица пригладила поседевшие волосы и заговорила, обращаясь ко всем.

— Все, все в этом мире устроится. Лекари найдут лекарства от всех болезней и мудрые люди примирят все веры… Как птичка находит пропитание, так и человек не останется без куска хлеба, даже если и последнюю соломку из его богатства и имущества развеет ветер. А честного человека видит око аллаха, даже если враги запрячут его в подземелье. Над одним только человек не властен, с одним не может справиться — с сердцем, когда оно вспыхнет от любви… кто бы что ни говорил, никого оно слушать не будет, а его слово только в песне польется над землей…

Речь ее, благостная и кроткая, словно приласкала сердце каждой. Женщины молча переглянулись, и тихие улыбки прояснили их печальные лица.

Ночь окутала дворы и деревья. Сквозь разбитую трубку фонтана едва-едва льется вода, а песнь Ашика приближается но улице со стороны дома Золотой Дойны. Так спокойно, так тихо у всех на душе — никому не хочется вставать и уходить…

Но за плетнем, в сумерках, кто-то закашлялся. Женщины испуганно повернулись к нижней калитке.

— Опять пошла шататься по слободе! — прокричал хриплый голос Кара-Мехмеда. Его стал душить кашель, он протянул костлявую руку, ухватился за кол плетня и весь затрясся.

Женщины живо закутались в паранджи и вскочили. Кара-Мехмедица быстро побежала к мужу; за нею, опустив голову, двинулась Зюйле-ханум; Дойна одна направилась вверх, а хозяйка простилась, проводила гостей и медленно, тяжело ступая, поднялась по крутой лестнице на галерею.