Идиллии

Айше улучила минуту, бросилась к плетню и, затаив дыхание, стала высматривать через дырку Ашика, который медленно шагал по дороге, весь отдаваясь своей песне:

Закатилось солнце, и заря погасла,
Пала ночь холодная на холмы и долы.
Зорька моя ясная, выйди мне навстречу! —

пел он и на каждом шагу останавливался и обращал страстный взор к Рахман-бееву подворью.

Высоко меж кровлями торчит одинокий минарет; внизу, в болгарской слободе, стих людской гомон и топот стад; изредка донесется оттуда звон колокольца; а через разбитую трубку фонтана едва слышно льется вода…

Селим-ходжа

Солнце только что опустилось за дальние холмы, длинная тень легла на воды Золотого Рога и на город по обоим его берегам, когда Селим-ходжа ступил на нижнюю площадку минарета. И поблизости и вдалеке на пологих куполах мечетей и на устремленных ввысь минаретах горели отблески вечерней зари; длинная полоса Босфора сверкала как расплавленная медь. Уже понеслись протяжные голоса муэдзинов над Стамбулом; Селим-ходжа прокашлялся, оперся рукой на парапет площадки и собрался тоже запеть, но невольно засмотрелся вниз… Обычно пустая и тихая, улица теперь почернела от народа. Мужчины, кто без фесок, кто босиком, тянут волов, везущих поклажу по крутой мостовой; возле переполненных повозок толкутся женщины без паранджей, с какими-то тряпками вместо чадры, то подгоняют скот, то хватают на руки детей, — все столпились в узкой улочке и не могут в сутолоке выбраться из нее. Он перевел взгляд выше — и на другой улочке, и дальше за нею — от самого моста повсюду по дорогам, улицам и площадям текли потоки беженцев. Покинув объятые пламенем дома и сады, покинув усеянные трупами холмы и нивы, побросав что попало в телеги, все — даже слепые и увечные — сломя голову ринулись бежать: всем стало ясно — нет больше жизни и мира для мусульманина по эту сторону моря…

С беженцами возвращается и разбитое войско. Тут на носилках несут раненых, там целая толпа гонит перед собой верблюда, а он, изогнув шею, высоко поднял свою маленькую голову, словно видит за холмами далекие родные края.

Обвисшие мешки под глазами старого ходжи увлажнились, подкатил комок к горлу, и он отвернулся и перевел взгляд на море. По ровным медным водам Босфора протянулась вереница лодок, в каждой лодке — гроб: мертвецы вслед за живыми устремились к тому берегу… Гребцы дружно опускают весла, одна за другой лодки переправляют павших за веру в Город Мертвых, туда, где кипарисы льют изумрудные скорбные тени на мраморные надгробия и где благочестивый мусульманин, совершив омовение, садится каждый вечер у могилы и предвкушает сладости вечной жизни. Каждому правоверному осталась одна-единственная последняя воля — по скончании этой жизни почивать в земле прадедов-мусульман — на ней не возвышаются холмы из человеческих костей и нивы ее не перепахивают ядра.

Набожные голоса муэдзинов затихли в ясной шири неба, по краям сиреневых облаков бледнеют краски вечерней зари, только смутный шум и гомон беженцев и солдат доносится из городских кварталов.

Селим-ходжа собрался с духом и начал протяжным голосом: Аллах велик… нет бога кроме бога…

Но это была не та, исполненная веры, победная песня, которую правоверные столько лет слышали от старого ходжи Айя-Софии: это была словно мольба сквозь слезы, последний призыв мусульманина к аллаху, который отвратил глаза свои от него и от его народа. И как только он кончил, он вытер рукавом ватного халата выступившие на глаза слезы и стал медленно спускаться по крутым ступенькам минарета вниз к мечети.

Всегда после вечерней молитвы старый ходжа снимал остроносые туфли перед порогом мечети и, войдя в нее, обходил одну ее сторону — другую в это же время обходил его помощник муэдзин, и на возвышении, как раз перед бывшим алтарем неверных, оба встречались, поворачивали назад, притворяли тяжелые двери и расходились.