Идиллии

Рува присел рядом, они всмотрелись друг в друга, радуясь, что встретились снова.

— Вчера, — вздохнул Доко и тут же понурился. — Выйти-то вышел, да хоть назад ворочайся… И жена не хочет меня знать, и работы нет. Сижу здесь с утра, сложив руки.

— Эх, так оно и бывает. Упустишь счастье, Доко, за хвост не поймаешь…

— Хуже всего, что работы нет, — повторил Доко, — скоро будет совсем невмоготу.

Они помолчали.

Летний вечер покрыл тенью холм. Ветер стих. И только в море тяжелый парусник медленно подчаливал к берегу.

Немного погодя снизу опять послышался конский топот, зазвякало железо, показался верховой на гнедом коне без седла, с мулом в поводу.

Рува дернул Доко за рукав, чтобы тот молчал.

Верховой с железными путами, закинутыми за плечо, свернул и, не посмотрев в их сторону, стал спускаться с мулом к морю.

— Возчик Даби… Вернулся из Добруджи, а теперь ведет своих кляч пастись на луга. Двинем ему наперерез через суходол…

— Эге, — сразу оживился Доко и вскочил, — может, удастся поработать: раз мы без дела…

Рува прижал палец к губам. И оба зашагали вверх.

— Хорошенько смотри, — говорил Рува, когда они спускались в потемневший суходол, — Даби все равно как мертвый, едва плетется. А уж мы так припустим, что отсюда в Констанцу хлеб теплым привезем.

Доко, который смотрел ему в рот, услышал о Констанце, весь задрожал. — Только бы перемахнуть через границу, а там другое царство, вот заживем!..

Ночь, ясная и тихая, овеяла все вокруг. Под прибрежными холмами едва слышно шелестели сонные волны. Два маленьких фонаря ощупывали берег с парусника, который собирался стать на якорь.

Когда конокрады пересекли суходол, месяц всплыл над потемневшим морем, и множество золотых бликов заиграло на волнах.

— Ты его видишь? — толкнул Рува своего товарища. — Вон, под грушей; путы им надевает.

Они притаились в кустах на вершине холма, всматриваясь в потемневшие луга, простиравшиеся до самой румынской границы и дальше, за нее.

Возчик, стоя на коленях, надел путы на коня и на мула; встал, снял с животных недоуздки, достал огниво, высек искру, прикурил и пошел по дорожке вниз к морю.

— Айда, — вскочил нетерпеливо Доко.

— Постой, не успеет месяц подняться над лугами, как мы уже проскочим границу. Оттуда или к огородникам, или острижем животным гривы и завтра на базар в Констанцу — как барышники…

— Пока он тут спохватится, мы уже сбудем их с рук!.. — радостно вскочил Доко и стукнул по спине своего товарища.

Месяц осветил самые вершины холмов — в лугах еще было темно. Они стали молча спускаться вниз. Подошли к пасущейся лошади. Та с усилием переставила передние ноги, путы глухо звякнули, конокрады испуганно огляделись… Доко бросился, схватил коня за гриву, а Рува снял с него путы и швырнул их в сторону.

— Сними пояс, накинь ему на шею и садись… — сказал Рува, а сам, задыхаясь, кинулся к мулу.

Миг — и они полетели верхами через равнину.

Широка добруджанская равнина, а в полумраке кажется еще шире!

Разметав хвост, тяжело дыша, скачет конь, за ним изо всех сил дробно стучит копытами мул.

— Конь говорит: «Держись, не бойся, несет тебя ветер», — крикнул Рува. — А мул выстукивает: «Мотыга и лопата могилу тебе копают»…

— Тише! — прервал его Доко. — Вот-вот проскочим, эх, не упустить бы своего счастья!

Впереди, в темноте, показалась будка пограничной заставы. Они свернули в сторону, молча пригнулись и потихоньку приблизились к границе. Поравнявшись с будкой, затаили дыхание. — Вдруг Рува ударил пятками мула, вслед за ним рванул коня Доко, и они опять полетели вперед. Только одно светящееся окошко заставы, как зоркий глаз, глядело им вслед, пока они не скрылись в темноте.

Дед Матей

Дед Матей поднимается по широкой белокаменной лестнице; его тяжелые шаги гулко раздаются в пустом здании присутствия. Среди рассыльных он самый старый, у него нет родных, и спит он здесь один в клетушке под лестницей. По праздникам другие рассыльные уходят, а он остается стеречь здание и проветривать канцелярии.

Так свыкся с порядком дед Матей, что, как только встанет утром, ноги сами несут его из комнаты в комнату открывать окна. Комнаты почти все темные и тесные, в них душно и воняет табаком и потом. Только две нижние, где расположились начальники, широкие, с высокими потолками, и от мыла на умывальниках там веет легким приятным запахом. Эти комнаты он проветривает последними — так ему велел еще старый начальник: выждать немного, пока рассеется туман и засветит солнце. Как бы ни клонило ко сну старого рассыльного, он словно бы встрепенется, подойдя к их дверям. Осторожно нажмет на ручку, приоткроет дверь, бочком войдет внутрь, и, хотя в праздник не чувствуется в кабинете присутствие начальника, дед, как только ступит на ковер и посмотрит на широкий письменный стол, на диван, по привычке одернет сзади синюю куртку и уж потом подойдет к окну.

И до обеда, пересечет ли улицу, чтоб посудачить с пекарем, или найдет себе какую работу в здании — он по нескольку раз бросает и разговоры и начатое дело и возвращается к кабинетам начальников — просто так, в дверь заглянуть.