Идиллии

После обеда дед Матей снова идет по канцеляриям закрывать окна. Доходит до комнат начальников, заглянет в одну, в другую, — не пришло для них время, пускай проветриваются еще часок-другой… И медленными тяжелыми шагами он возвращается к белокаменной лестнице.

Три-четыре года тому назад он поднимался до самого третьего этажа, не держась за перила. Теперь, с тех пор, как он болел в прошлом году, ноги у него ослабли: поставит одну на ступеньку и словно ждет, когда стук разнесется по зданию, тогда и другую подтянет к ней. Выше первого этажа лестница деревянная, она уже и круче — здесь рассыльный с трудом поднимается до половины, где перед следующим маршем есть маленькая площадка с окном. Там, на подоконнике, расставлены в ряд горшки с цветами, — это садик деда Матея. Два со здравцем, два с геранью, один с гвоздикой и несколько цветков настурции. Зимой он держит их в тепле за стеклом, а на лето выставляет за окно и огораживает маленьким заборчиком из дощечек. И каждый праздничный день старый рассыльный садится здесь на табуретку и радуется за свой садик. Он напоминает ему другой, перед их домом в Водене…

Много лет прошло с тех пор, как он оставил отцовский дом, а за эти годы столько потеряно и забыто: и только садик до сих пор он словно видит перед глазами. Как раз напротив навеса, на низкой каменной стене, со всех сторон обросшей дикой геранью. Дощатый забор на каменной стене обрушился; там в несколько рядов цвели чайные розы. Внизу из-под дикой герани журчал чучур[24], который развлекал своей воркотней весь двор. Мать в шутку прозвала этот чучур старым свекром.

— Как забормочет, как заворчит… — скажет, бывало, она. — Притихнет, угомонится и вдруг заругается, заплюется, побегут струйки вперегонки… Если тебе нечего делать, садись рядышком, попробуй его понять…

В том приземистом домишке отец с матерью провели день за днем всю жизнь и никогда не испытывали одиночества, даже бормотание чучура им иногда надоедало. Они не знали, каково человеку сидеть взаперти вот в таком пустом здании, как это. На́ тебе, глухо вокруг и в комнатах, и на лестницах, только слышно, как в трубах парового отопления падают капли. Дзинь-кап, кап-дзинь, словно и они, сиротливые, вслушиваются в тишину… Не только о чучуре здесь затоскуешь, не только садику на окошке будешь радоваться, а…

Дед Матей поднимает глаза и смотрит из окна. Высокое светлое небо простерлось над Витошей и опустилось за дальние Лозенские горы. Кроткое апрельское солнце блестит на крышах и стеклах домов, спускающихся вниз по улице. Это одна из тихих софийских улиц; здесь живут все больше богачи и торговцы. Сейчас господа на прогулке, и у ворот тут и там появились служанки, все приодетые, принаряженные, редко какая без белого передника. Вот из-за угла вышли двое вестовых и остановились у первых же ворот рядом со служанками. Один в фуражке набекрень, с закрученными усиками, должно быть насмешник какой. Остановился, посмотрел вроде бы в сторону и такое, видать, отмочил, что и товарищ его не удержался — прыснул вместе со служанками… А те хотя и служанки, а научились у своих хозяек ломаться и вертеться, как положено. Одна, что повыше, ухватилась за ручку щеколды, прислонилась к воротам, покачивается и хихикает, глядя на вестового. Другие теребят платочки в карманах белых фартуков.

Господа пошли в парк на праздник, а служанки — верть на улицу: кто где найдет, там и утоляет душу… — думает про себя дед Матей, глядя в окно. По всей улице только служанки и вестовые. — И говорят, и смеются, откуда берется столько разговоров!.. А что же делается там, в парке… Вот из калитки выскочила молодая женщина, одернула черную юбку и быстро-быстро зашагала вниз. Кто ее знает, верно, замешкалась в доме, управилась и теперь спешит, чтобы успеть хотя бы к концу праздника в парке. Свернула возле груды кирпичей, сваленных перед оградой, и скрылась.