Идол, защищайся! Культ образов и иконоборческое насилие в Средние века

Характерно, что дьявол обиделся не на то, что кто-то покусился на его образ, решив его изуродовать или вовсе сбить со стены (что в Средневековье, вероятно, случалось вполне регулярно), а из соображений, в которых переплетаются честь и «эстетика». Зримо представив его уродство, художник нанес ему оскорбление, которое тот не желал терпеть.

Такая обидчивость гораздо чаще встречается не у дьявола, которого, несмотря на его могущество, в средневековых текстах обычно приводят к посрамлению, а у сакральных персон. В 1219–1223 гг. Цезарий, отвечавший за воспитание послушников в монастыре Гейстербах недалеко от Кельна, составил для них «Диалог о чудесах» — колоссальный сборник «примеров» (exempla). Так называли короткие поучительные истории, которые клирики вставляли в проповеди, чтобы проиллюстрировать положения христианской доктрины и сильнее воздействовать на эмоции паствы[136].

В частности, он рассказывает историю о хозяйке замка в Фельденце, которая как-то неуважительно отозвалась о старой и не слишком красивой (vetus imago… non quidem per opus bene formata) статуе Девы Марии с младенцем, стоявшей в часовне. Уязвленная Богоматерь тотчас же наказала обидчицу. В скором времени сын выкинул ее из дома и лишил всего имущества[137]. Важно, что Дева карает за выпад против конкретного образа, а не против ее самой (женщина не поносила Царицу Небесную и не отказывала ей в почитании) и не за попытку уничтожить или повредить статую (как в историях о злокозненных иноверцах и иконоборцах) или ее украсть (церковные воры — постоянные антигерои подобных «примеров»), а за кощунственное неуважение — глупая женщина назвала ее «старьем» или «хламом» (rumbula). Правда, уродство старого и неискусного образа Богоматери — в чем пафос всего «примера» — ничуть не мешает его почитанию и даже, возможно, подчеркивает его силу. Напротив, уродство дьявола делает зримым его отпадение от божественного порядка и тем самым его разоблачает[138].

В рассказе Вальтера Мапа важны два момента: мотив мимезиса (портреты демона воспроизводят если не его реальные черты, то как минимум тот облик, который он принимает в видениях) и использование этих образов как орудия мести (весьма эффективного, так как бес не стерпел оскорбления и потребовал его больше карикатурами не позорить).

Однако что еще интереснее — это сюжетный контекст всей истории. Она оказывается новеллой в новелле. Вальтер Мап рассказывает ее не от своего имени, а от имени демона Ольги (Olga). Тот, стремясь завладеть душой разорившегося рыцаря Эвдона, пытается его убедить, что падшие духи не так уж плохи и опасны, как многим кажется[139]. Ольга обещает рыцарю, что трижды предупредит его, когда ему придет пора умереть, чтобы он точно успел покаяться[140]. И рассказывает о том, что существует два сорта демонов. Одни действительно губят души; другие же — люди некогда считали их полубогами и называли горными обитателями, сильванами, дриадами, ореадами, сатирами, фавнами, наядами, коим начальники Церера, Вакх, Пан, Приап и Палес, — лишь любят попроказничать и посмеяться: «Мы способны на все, что производит смех, и на все производящее слезы»[141]. В начале времен, когда Люцифер из-за гордыни восстал против Бога и был низвергнут с небес, они не были среди инициаторов и зачинщиков бунта, а лишь примкнули к главным злодеям. Такие демоны — мастера иллюзий и превращений, но творят свои наваждения не для погибели, а для забавы. К их числу, естественно, принадлежат и сам Ольга, и его брат Морфей[142]. Идея моральной дифференциации внутри мира бесов, которая предполагала, что некоторые из них вовсе не так плохи, была далека от канонической церковной демонологии, но ее отзвуки периодически звучат в средневековых источниках, например в том же «Диалоге о чудесах» Цезария Гейстербахского[143].