Идол, защищайся! Культ образов и иконоборческое насилие в Средние века

Вероятно, во время конфликтов их первичный (Маршал называет его «экзегетическим») смысл отступал на второй план. Они воспринимались в первую очередь как эмблемы конкретного государя, коммуны или партии. Потому, уродуя или уничтожая их, атакующий адресовал свою ненависть не той сакральной персоне, которая изображена на подобном образе-«гербе», а земному властителю или сообществу, которое он олицетворял.

Так, в 1486 г. в одном из городов в материковых владениях Венеции кто-то повредил только что написанное на главном мосту изображение ее патрона — св. Марка, выколов ему глаза и исполосовав щеки[487]. Этот жест наверняка был направлен не против евангелиста, а против Светлейшей республики, которую он символизировал. Точно так же во время войны десакрализация и/или уничтожение чужих храмов и святынь могли быть связаны не только со стремлением продемонстрировать «пустоту» чужих Мадонн и распятий, но и с тем, что в сознании атакующих они были накрепко связаны с врагом, олицетворяли его власть[488].

То же переплетение религиозных и политических мотивов мы, вероятно, найдем в иконоборческих выпадах, которые в католической Испании время от времени совершали «новые христиане»: марраны — крещеные потомки иудеев и мориски — крещеные потомки мусульман[489]. Многие из них хранили тайную верность религии предков или как минимум поддерживали враждебно-скептическую дистанцию по отношению к католицизму. Судебные источники XV–XVII вв. регулярно упоминают о поругании или избиении кем-то из них католических культовых образов. Например, в 1520-х гг. женщина из новых христиан, жившая в Сан-Хуане (на территории современного Пуэрто-Рико), дала показания, что вместе с братом Гонсало Моралесом бичевала распятие, а он даже на него помочился (за это Гонсало отправили на костер)[490]. Конечно, обвинения в таких преступлениях явно бывали наветами со стороны завистливых соседей или самооговорами под давлением ревностных инквизиторов, которые везде выискивали крамолу и добивались нужных им показаний. Однако подобных свидетельств и признаний слишком много, чтобы все их отвергнуть.

Легко представить, что для немалого числа марранов и морисков почести, которыми окружали алтарные доски и статуи, казались проявлениями идолопоклонства. Распятия, стоящие на перекрестках дорог, фигуры святых в нишах домов, ретабли в храмах или статуэтки святых, которые они должны были держать дома как доказательство своей религиозной благонадежности, воплощали навязанную им веру и религиозное принуждение. Это были чужие, а то и прямо враждебные образы. Поэтому в случае их профанации или уничтожения эта чуждость, вероятно, играла не меньшую, а то и большую роль, чем борьба с идолами и строго догматические соображения. Как подчеркивает историк Натан Ваштель, в отличие от тех земель, где иудеи могли свободно исповедовать свою веру, в Испании и ее заокеанских колониях, где это было невозможно, криптоиудеи часто вымещали свою ненависть к религиозному угнетению через поругание изображений — символов господствующего порядка[491].

Протестанты-иконоборцы, требуя, чтобы статуи заговорили или явили чудо, стремились продемонстрировать не только бессилие конкретного идола, но и безумие культа образов как такового. Вояки, подобные Нери ди Леккатерра, видимо, атаковали не культ Девы Марии и не почитание изображений, а конкретную статую или алтарный образ, находившиеся в руках врага, служившие для него святынями и олицетворявшие его «партию». Протестантская прагматика десакрализации строится на средневековом фундаменте, но расширяет свое послание: от пустоты конкретного образа к пустоте образов как таковых.

Рукотворная пустота

В 1550 г. неизвестный кальвинист, бежавший из Нидерландов в Англию, опубликовал трактат под названием «Падение Римской церкви» (Den Val der Roomsche Kercken). Он иронизировал над тем, как католики поклоняются рукотворным объектам. В мастерской скульптора статуи не творят чудеса — но стоит им оказаться в церкви, как исцелениям и видениям уже нет конца. Пока распятие еще в работе у мастера, никто не будет снимать перед ним шапку или вставать на одно колено. Для протестанта, видевшего в культе образов идолопоклонство, такое «превращение» предмета, сотворенного ремесленником, в святыню казалось чем-то абсурдным. Если в руках у мастера деревянная статуя была всего лишь обтесанным бревном, она останется им навечно[492].

Как и в какой момент кусок мертвой материи превращается в священный объект, в котором пребывает невидимая сила, к которому можно обратиться с молитвой и следует проявлять почтение? Такие вопросы вставали во многих культурах, далеко за пределами христианского мира. Потому в разные времена изображениям богов, духов или святых «открывали» уста и глаза или проводили ритуалы освящения. Тем самым им придавали «жизнь» и новый, сакральный статус[493].