Иегуда Галеви – об изгнании и о себе

Я ушёл, вернее сбежал, пока Нелли не было дома. Вот и про меня скажет: «Паразит! Ну что ему не хватало?!» Мне не хватало у неё увлечённости, интереса, выходящего за пределы кухни и постели. И в этом смысле живущий своим искусством непризнанный нищий художник привлекательней удачливого обывателя. Чтобы хоть как-то сгладить вину, купил и оставил на столе янтарное ожерелье, на которое хозяйка облизывалась в соседнем магазине, и деньги за трёхмесячное проживание. Наверное, нужно было поговорить, объяснить нашу несовместимость, но вряд ли бы она поняла, что подобной семейной жизни можно предпочесть омолаживающее душу одиночество.

Не прошло и года, и я затосковал по живому теплу, участию. Однажды в автобусе не мог отвести взгляд от оголённой руки женщины, держащейся за верхний поручень, не сдержался и как бы случайно дотронулся. Сейчас, по прошествии двадцати с лишним лет, мне, давно не молодому человеку, остаётся только мечтать о присутствии женщины, единомыслии с ней. И всплывает в памяти упование Пушкина: «И может быть, на мой закат печальный блеснёт любовь улыбкою прощальной…» «Блеснёт любовь…» – снова и снова как мантру повторяю я.

Читал, что перстень, талисман, который поэт никогда не снимал с руки, был украшен надписью на иврите. Сам он свою родословную считал от иудейского древа царя Соломона. В моём воображении рисуется картина: чернокожая царица Савская, прослышав о Соломоне – правителе иудейского государства, мудрость которого «была выше мудрости всех сынов Востока и всей мудрости египтян», – приехала к нему на верблюде в окружении подданных. Решив, что лучше быть правительницей аравийского государства, чем одной из многочисленных жён царя, она вернулась к себе, будучи беременной сыном и нагруженной богатыми дарами, в сопровождении тысячи еврейских мудрецов. Она одна из всех жён Соломона сказала ему: «Бог отца твоего – мой Бог». Не случайно на могиле Пушкина, согласно его завещанию, памятник с крестом и магендавидом. И не случайно в Израиле оказались эфиопские евреи – потомки царицы Савской и тех мудрецов, что были отправлены с ней, дабы поддерживать веру в Единого Бога евреев.

Воображение опережает, расцвечивает реальность. Увидев на балу графиню Керн, Пушкин написал: «Я помню чудное мгновенье: передо мной явилась ты…» А спустя несколько дней писал кому-то из своих друзей: «Вчера переспал с этой дурой Керн…» Я ли виноват, что и моё воображение приукрашивает действительность; при встрече с незнакомой женщиной, преисполненный надежд, такое придумаю, а потом оказываюсь в ситуации разочарования и тоски.

Я вовсе не соблазнитель, не ищу новых впечатлений, просто желаемое часто выдаю за действительность. Да и женщинам со мной не в радость, ибо больше размышляю о том, что выходит за пределы повседневности. И никто не станет отрицать, что человеку не по силам абстрагироваться от своих мыслей, чувств.

Давно ночь, а я всё стараюсь, но не могу уснуть. Бессонница – это когда мысли увязают и не знаешь, каким образом выйти из состояния бессмысленности, пустоты; вроде куда-то пытаешься идти, но стоишь на месте. Достаю из холодильника и допиваю оставшуюся после моего дня рождения бутылку вина. Возвращаюсь в постель в надежде, что непроизвольно всплывающие воспоминания улягутся в захмелевшей голове и я усну. Не получается. Этажом выше по ночам больная женщина, передвигаясь по комнате, стучала тростью. Недавно она умерла. Однако опять кто-то стучит наверху… Или это мне кажется. Выхожу на балкон, пытаюсь отыскать в черноте ночи звёзды. Должно быть, в такой же безмолвной темноте на этом месте две-три тысячи лет назад искал на небе звёзды пастух среди сбившегося на ночлег стада овец. О чём думал он? Не казалось ли ему, как мне сейчас, что он один в мире?

Читал, что душа припоминает те знания и опыт, которыми она обладала в прошлых воплощениях. Увлечённый представлением времён Иудейской войны, какими их описывает Иосиф Флавий, вижу себя земледельцем, спешащим убрать урожай, пока его не отобрали римляне и не сожгли свои – сикарии, мстящие соотечественникам за миролюбивое настроение. Вживаюсь в отчаяние людей, оказавшихся в осаждённом Иерусалиме, когда смерть представлялась желанней жизни. Лучше быть убитым в бою, чем долго и мучительно умирать от голода. Стараюсь представить наёмного римского солдата, воинственность и агрессивность которого умножалась инаковостью евреев; при этом варвару не было дела ни до иудейских святынь, ни до культуры Рима.