Иегуда Галеви – об изгнании и о себе

«Ну, мало ли работы, которую можно найти в доме. Сидел бы, ковырялся над чем-нибудь и нервы бы свои успокоил, а то ведь вижу – не в себе ты». Моя сожительница напоминала завхоза: всякий раз оглядывая своё хозяйство, непременно находила, что ещё нужно починить, сделать, купить. Или съездить с ней в мебельный магазин, посмотреть, что нового привезли. И сколько бы я ни призывал: «Подними глаза к небу!» – не могла отвлечься от неизбывного интереса к бытовым подробностям.

Меня хватило ненадолго – иссякло воображение, ведь в каждом человеке нам представляется нечто непознанное, выходящее за пределы повседневности. Неля посвящала меня во все житейские подробности знакомых ей людей – кто с кем встречается, кто кому изменяет. Про мужа не вспоминала, только однажды обмолвилась, что он умер ещё в России. О взрослой, давно самостоятельной дочери тоже молчала – они не ладили.

Когда я заговаривал о русских классиках, собрания сочинений которых стояли на полках, хозяйка спешила поведать, кто из писателей на ком и сколько раз был женат… Рассказывает, например, о жёнах и возлюбленных Ивана Бунина, а мне вспоминается его очерк о путешествии в Палестину, где он писал о том, что «человек в бесконечности мира боится одиночества, богооставленности как в холодной России, так и в жарком Израиле…» Как только речь зашла о Льве Толстом, Неля тут же сообщила, что он приходился отцом чуть ли не половине детей его родовой деревни… У меня же всплыли в памяти слова классика о неотделимой от разума вере иудеев, о единстве Бога. При этом писатель земли русской ссылался на Христа, который на вопрос: «Какая есть первая всех заповедей?» – отвечал: «Яко первейшая всех заповедей: Слыши Израилю, Господь Бог ваш, Господь есть един».[215] О том, что Бог один, един и у него нет детей, писал и Иван Бунин в рассказе «Смерть пророка».

Я пытался перевести разговор о незаконнорождённых детях Толстого на его философские взгляды. Заговорил о том, что он искал в иудаизме Закон, согласно которому можно не только жить, но и умирать. А Бунин опоэтизировал библейские пророчества. Хотел рассказать хозяйке квартиры о своей неизменной любви к Чехову. Вопреки бытующему мнению, он не был антисемитом, о чём и говорил: «Я лично евреев – хороших людей – люблю, а нехороших не люблю».[216] Он же писал о единстве Творца: «Бог у всех один, другое дело, что люди часто слепы и глухи к прекрасным словам Святого Писания».[217]

По-разному причастны русские писатели к евреям и библейской истории. Для Ивана Бунина Палестина – память о прошлом, которое неотделимо от настоящего, вечный диалог Бога и человека. Лев Толстой ищет в иудаизме, в Торе ответ на общечеловеческие вопросы о смысле жизни здесь, на земле. Антону Чехову близки законы справедливости, добра и философия Экклезиаста, где «всё возвращается на круги своя».

Ни к чему были Неле мои умозаключения, а мне незачем был её сервис. И всё-таки, считая себя честным человеком, я не относился к ней потребительски. Стараясь сделать её соучастницей своих раздумий, делился мыслями, рассказывал о своих находках в магазине русской книги. Бывало, брал с полки нужный том классика и читал вслух. Первое время Неля терпеливо слушала, затем стала перебивать на полуслове заявлением о каком-нибудь пустяке. Все мои попытки перевести разговор на духовные поиски кончались тем, что Неля ненадолго замолкала, затем снова возвращалась к любимой теме: «кто с кем и когда». Я ждал удобного момента, чтобы улизнуть в свою комнату и закрыть за собой дверь, а она томилась ожиданием, когда мы, наконец, окажемся в спальне.

Я чувствовал себя виноватым, ведь женщина старалась угодить, готовила изысканные блюда и по праву ждала благодарности. Сколько раз говорил ей: «Зачем тратить время на столь трудоёмкие обеды? Килька, что продаётся в русском магазине, с картошкой меня очень даже устраивает». Спустя месяц затосковал. Утром, пока жара не сменила ночную прохладу, хотел выскользнуть на улицу, но тут же передо мной появлялась хозяйка квартиры: «Куда с утра пораньше?!» Я хотел найти привычное уединение в вечерней прогулке, и тут же следовал оклик: «Куда на ночь глядя?!» Одним словом, сытая жизнь в обустроенной квартире представилась замкнутым пространством; за повседневностью не проглядывал свет, который мы ищем за горизонтом.

Хозяйка, когда я засиживался за принесёнными из университетской библиотеки книгами, причитала: «Ладно бы сгодилось кому твоё усердие – выступал бы с лекциями или по радио, за что деньги платят, а так зазря зачем глаза портить». Она часто вспоминала о своём предыдущем жильце, которого называла мужем: «Сбежал! Предатель! Ну что ему, паразиту, не хватало?! Готовила, гладила ему рубашки! Как приехал в Израиль, долго не мог найти работу, я его кормила, а как устроился – сбежал. Правда, рукастым был – ремонт сделал, в кухне шкафы – тоже его работа. Ладно бы с молодой связался, а то взял на шесть лет старше себя».