Иерусалим

   — Когда начнётся битва... — Король сглотнул. Желание росло в нём, настолько сильное и сладостное, что он застонал. — Я хочу вести первую атаку. Поклянитесь мне, что исполните этот мой приказ. Даже если вам придётся привязать меня к коню. Если Саладин даст мне хоть малейший шанс, я умру, как надлежит мужчине.

   — Сир, — проговорил Мыш.

   — Поклянитесь, — повторил король.

   — Клянёмся, — хором сказали все тамплиеры.

Король уронил голову на подушку. Он был обессилен, но, если он даст волю сну, если сдастся тьме, как потом найдёт дорогу обратно? И потому, нуждаясь в сне, Бодуэн боролся с ним — пока наконец сон не сокрушил его своей тяжестью, словно крест на плечах осуждённого.

В конце концов Саладин отступил. Вместе со своей огромной армией он бесследно растворился в пустыне. Франки отвезли короля Бодуэна в Иерусалим. Он умирал, и все знали это. Летняя жара мучила его, и он послал к мужу сестры, графу Яффскому, и попросил его отдать Яффу в обмен на Иерусалим, ибо жаждал свежести и прохлады побережья. А ещё он хотел увидеть свою сестру и наконец воссоединиться с ней.

Но Сибилла как раз готовилась рожать. Граф, её муж, не стал советоваться с ней, а немедленно ответил королю, что, чести и гордости ради, а также в память оскорбления, которое Бодуэн нанёс ему и его жене, он не получит от Яффы ничего.

Тогда король созвал всех великих мужей королевства, патриарха и магистров госпитальеров и тамплиеров, графа Триполи, который случайно оказался в городе, Филиппа де Милли, и Балана д'Ибелина, и юного Хамфри де Торона, своего дядю Жослена де Куртенэ и даже лорда Керака. Перед этим советом он объявил, что лишает сестру и её мужа права наследования, и назвал своим наследником её сына от первого брака, которому сейчас исполнилось шесть. Если же мальчик умрёт, не достигнув совершеннолетия, корону получит Триполи. Если умрёт взрослым, не оставив потомства, пусть император и Папа назовут нового короля.

Де Ридфор возражал, насколько хватило смелости, но король не желал слушать возражений.

Он возложил регентские обязанности на совет баронов. Он целиком и полностью исключил Сибиллу и её мужа из управления королевством. Опекуном маленького короля он хотел назначить Триполи, но граф отказался, говоря, что, если мальчик умрёт, его наверняка объявят убийцей. Поэтому Жослен де Куртенэ стал опекуном своего внучатого племянника. Телохранителем мальчика король Бодуэн избрал Раннульфа Фицвильяма.

Бодуэн был так слаб, что не мог сам поднять головы, но до последней минуты он оставался владыкой Иерусалима, и могущественнейшие люди королевства подчинились его воле. Они поклялись исполнить его завещание в Храме Гроба Господня, и каждый по очереди клал руку на пустое мраморное надгробие, символ их веры, знак того, что смерть над ними невластна. Однако смерть уже таилась среди них, дожидаясь своего часа, покуда они подписывали и запечатывали хартию.

Король вернулся в цитадель и лёг в кровать. Из Наблуса приехала его мать, и он простился с нею и отослал её обратно. Он принял причастие, а затем созвал своих тамплиеров.

   — Моя жизнь кончена; я знаю, что мне больше не подняться. Я не боюсь смерти. Во всей моей жизни я сожалею лишь об одном — что потерял сестру, потерял по своей же вине, приказав ей сделать то, о чём не должен бы и просить. Остальным я доволен. Господь дал мне власть над Иерусалимом, и тем я хранил нашу веру. Что до моей смерти — я хочу умереть вдали от глаз толпы и не желаю, чтобы сюда всё время кто-то заглядывал, проверить, не умер ли я. Гоните прочь всех без исключения. С этой минуты только вы одни будете со мной, будете заботиться обо мне. И никому не говорите, что со мной, ни единой живой душе, — покуда я не умру. Тогда можете говорить, кому и что захотите.

Однако король умер не сразу. Продолжалась обычная жизнь. Он лежал в постели и прислушивался к разговорам своих телохранителей. Между собой они говорили на смеси латыни и французского с добавлением арабских слов. Раннульф помыкал ими, точно младшими братьями.

   — Что, не наелся?

   — Он не притронулся к еде, что ж ей теперь, пропадать?

   — Ну уж этого, я вижу, ты не допустишь.

   — Пусть ест, — сказал король. — Ты что, епископ? Вот что я скажу тебе, Святой: я по горло сыт умерщвлением плоти. Я никогда не прикасался к женщине, борода у меня давно уже не растёт, у меня не осталось никаких удовольствий. Всё, что вы делаете к вящей славе Господней, Господь заставляет меня делать против моей воли, и я знаю, насколько это бессмысленно. У меня — болезнь, у вас — тщеславие. Так что пусть ест.

   — Ты умираешь, — сказал Раннульф, подойдя к нему. — Ты свободен от греха, а он погряз в грехе. — Его руки дёргали и подтыкали одеяло на короле — грубо и резко, словно Раннульф знал, что сквозь онемевшую плоть Бодуэн способен ощущать лишь эти грубые тычки. Перед его глазами плясали искры и пятна света; слух его полнился шорохом и треском, за которым он порой с трудом мог расслышать что-то ещё.