Иерусалим

Тридцатая работа называлась «Полный рот цветов» – пейзажная и замкнутая в тонкую серебряную рамку, – остекленелая акварель на гладкой поверхности белой доски. Больше любых других картин она напоминала о первом роде занятий Альмы – иллюстратора обложек научной фантастики, – и была на любителя, хотя у этого любителя бы от нее захватило дух. Сеттинг – колоссальный пассаж, как будто знакомый по тринадцатому экспонату, но уже в новом, плачевном состоянии, с поросшим тропической растительностью замшелым полом, причем эти домашние джунгли тянулись через разбитый потолок к бесподобным созвездиям: сразу и интерьер, и экстерьер. С проеденных коррозией зубцов, оставшихся от высокого и провалившегося перекрытия и посеребренных светом незнакомых звезд, свисали километровые лианы, переплетенные в витых парах. В астральных сумерках влажно хлопали крыльями мотыльки выдающихся размеров, разбухшие доски занялись огнем орхидей, и весь этот ветхий Элизиум был только задником для неожиданного видения, несущегося слева направо по нижнему первому плану. Со сложением плюгавым, как на анатомической схеме, с кожей прозрачности жиронепроницаемой бумаги, с волосами пенисто-белыми, как гребень волны, по заросшему бульвару рысил в чем мать родила топочущими мейбриджевскими шагами старик. Глаза из-за напряжения выкатились, щеки перекосило от скорости, а из набитого рта просыпались блестящие лепестки, уносясь позади в реактивной струе. Плечи шустрой развалины оседлала светившаяся от красоты малышка – ее расплавленные светлые кудри смазались свадебным шлейфом кометы, пока она проносилась через этот последний лес верхом на горячем старце-жеребце. Из-за противопоставления возраста аллегорические интерпретации напрашивались сами – новорожденный мир едет на спине изможденного предшественника, или старый и новый год вдвоем опаздывают на встречу с еще не виденным тысячелетием. Это был символ какой-то трассы – или, быть может, человеческой расы, – спроецированной в четвертое измерение, в жонглирующий континентами и сметающий империи медиум времени. Эта вынужденная и торопливая миграция через решето границ чуждого будущего, где нет речи, казалась невыносимо тяжкой. Может быть, восприятие затронуло и собственное переутомление Мика от искусства, но ему показалось, что старичок и вид, который он символизировал, все бы отдал за добрую передышку. Он уже сам хотел приблизить этот исход, поспешив к следующей презентации в последовательности, когда позади раздался голос: «Эй, эт ты бушь Альмин братец?»

Справа от Мика, перед тридцать первым экспонатом, чем-то напоминая вопросительным наклоном пыльно-серой прически длинноногую птицу, на него искоса глядела мама Берта Рейгана. Он обнаружил, что она мгновенно ему понравилась уже благодаря переливу костяной арфы в акценте и манере держать сумочку, как судья на фигурном катании держит счет. Это была приязнь с первого же аспирата.

– Точно. Я Мик. Я вас знаю. Говорил недавно с вашей гордостью, он мне все рассказал.

Она скривилась.

– Моя гордость? Эт ж мой сервиз. Кой черт ты с ним разговариваешь?

Смех Мика вырвался из живота откуда-то глубже, чем обычно, – из микроскопических Боро в его биоме, где кишечная фауна передавала гласные, но не определилась с политикой по согласным. Тут же ставшая такой родной собеседница вступила с собственной аккордеонной гаммой копченого хохотка, бросив многострадальный взгляд на татуированного и гыгыкающего рыжего отпрыска, треплющегося у входной двери с Триппом и Томпсоном – встреча бывших матросов из пиратского десятилетия, которое давно пошло на дно со всей командой.

– Ух, он. Ну, ты-т его не слушай. Иль чушь городит, иль че такое удумал, что держись. Но че эт с твоей сестрой, с картинами? У нее с головой не в порядке, у твойной Альмы, а? Видела ту здоровую, где ты весь в прыщах. А эт ж сестра твоя родная, не враг какой. Не, канеш, много тут диво дивное, а? Прост как-т не по-доброму.

Он зачаровался ею – такой легкой, седой и местной, словно завиток дыма из кирпичной трубы на заходе, – приворожился задушевно закатистым карканьем, во всем напоминающем о Дорин, полным угля и радости. Сразу видно, что она была красоткой, причем не так уж давно.

Он обнаружил, что смутно жалеет, что не знал ее раньше. А может, как раз знал, или хотя бы замечал, когда она была моложе, что и объяснило бы острое чувство близости, которое он сейчас испытывал и которое не могло основываться на одном только каноническом статусе женщины из Боро, тут он был уверен.

– Нет. На доброте вы ее не поймаете. Слушайте, это у вас акцент Боро, да? Вы жили в округе? Уверен, что где-то вас видел.

Ее лицо вытянулось, а губы укоризненно сложились, и она смерила его из-под приопущенных век так, словно он не заслужил открытого взгляда. Это выражение так часто примеряла его мамка, когда обращалась к нему или Альме, что Мику приходилось напоминать себе искусственно, что она так выглядела не всегда. Мать Берта поцокала языком – больше из жалости, чем из насмешки.