Иерусалим

Вспоминая спортивные суеверия о взгляде на финишную черту до того, как ее пересечешь, Мик исполнил неловкий вариант военного поворота направо, который выучил в Бригаде мальчиков, и, к своему огромному облегчению, увидел, что между ним и подпертой дверью – между ним и свободой – осталось всего три декоративных барьера. Еще лучше – первый из них, с которым он сейчас столкнулся, оказался маленьким и простым. На несущественной страничке чего-то вроде бумаги для пишмашинки, прикнопленной к стене яслей, словно каляка скороспелого ребенка в день родителей, был текучий и выразительный карандашный рисунок с блуждающей линией, естественной, как апрельские сорняки. Даже не побеспокоившись в этом случае этикетажем, Альма просто нацарапала «Веселые курильщики» в верхнем левом углу самой картины, хлорофилловым цветом. На рисунке был изящный и хрупкий обрывок церкви Святого Петра – паперть заброшенного здания из медового камня и черная грудная клетка крыши, колосья пырея, выбивающиеся между плит у открытой калитки. В темной нише дремала лежащая фигура, вытянув носки кроссовок ко зрителю, пока все остальные признаки телосложения, возраста, пола или расы скрывались под скользкими припусками и волнами незастегнутого спальника, накинутого поверх. Росчерки серебристого графита разворачивались и любовно сбегали по накрытым контурам, неподвижному намеку на фигуру, отвлекаясь на исследование замысловатой топографии каждой пышной складки. Чем больше Мик всматривался в обманчиво скудную композицию, тем больше сомневался в первом умозаключении, что это всего лишь этюд со спящим бездомным. Из-за натянутого на лицо мешка в образе имелся какой-то покойницкий аспект, который невозможно было игнорировать. В задрапированном оцепенении сна или кончины раскинувшаяся фигура занимала неуверенное и неопределенное пограничье между этими состояниями, во многом как у того физика, который либо траванул кота, либо нет. Мик не смог прийти к определенному выводу, не считая того наблюдения, что, вопреки названию, на отображенной сцене не было ни курильщиков, ни намека на веселье.

Снова отправившись на север, он подобрался к следующей картине, являвшей, осознал он с екнувшим сердцем, предпоследний экспонат. Квадратная работа маслом, столь же просторная и лучезарная, сколь скромной и непретенциозной была предшественница, судя по присобаченной рядом бирке, называлась «Отыщите эту проклятую». То, что сперва показалось раздражающе обычной и даже геометрической абстракцией – Милтон-Кейнсом от отчаявшегося Мондриана, – при ближайшем рассмотрении предстало хитроумно воплощенной репродукцией настольной игры – собирательным полем по шаблону «Змей и лестниц» с роскошно усовершенствованной доской, где каждая клетка носила декоративную цифру или иконографическую миниатюру. Мик с некоторым испугом осознал, что сюжетом игры, похоже, являются амурные перипетии Дианы Спенсер – знакомый по таблоидам Крестный путь: солнце сквозь тонкую юбку, подчеркивающее ножки; портрет у ворот с Чарльзом; игривый взгляд на Мартина Башира или последняя публичная улыбка перед задними дверями парижского «Ритца», – сведенные к размеру почтовых марок-переростков. Схема настольной игры с пронумерованными квадратиками придавала этим случайным моментам нервное ощущение безжалостной, неудержимой линейной прогрессии к предопределенному исходу: прибытию на последнее поле, рано или поздно, вне зависимости от того, что выпало на кубике, – исход, очевидный с начала игры или более того – с открытия целлофана на коробке рождественским утром. А напугала Мика маловероятная связка настольных игр и Дианы Спенсер – прямо как в его бессонных думах вчерашней ночи. Вполне очевидно, это не более чем совпадение, и даже, если подумать, не столь уж и примечательное. По большому счету, мысль о жизни блондинки из Олторпа как о причудливой и фаталистической партии в «Клюдо» – не такая уж натяжка. И все же на миг сердце заколотилось.

Он начал подкрадываться к последнему цветастому препятствию между ним и разверстой дверью яслей. Внутренне Мик играл в игру, где он со всеми остальными посетителями были сумрачной толпой каторжников культуры, шаркающих по плацу, гадая, ждут ли их еще снаружи жены и любимые. В надежде, что его на заметят с пулеметных вышек, которые он уже расставил в воображении по углам комнаты, Мик потянулся к незапертым тюремным воротам и искренне ойкнул, когда почувствовал тяжелую руку охранника, упавшую сзади на плечо.

– Слушай, Уорри? Наша зажигалка у тебя?