Иерусалим

Мик обернулся и угодил под ближний свет глаз его старшей сестры – взгляд отрешенного и равнодушного василиска, которому попросту влом превращать людей во что-то большее, чем каменная облицовка. Альма казалась ушедшей в мысли и – о ужас – слишком рассеянной, чтобы его оскорбить. С упоминанием местоимения она даже переклассифицировала зажигалку из категории вещей, принадлежащих ей одной, в их долевую собственность, а это само по себе предполагало смягчение политики. Альма что, заболела? Он запустил руку в карман джинсов в поисках потребованного артефакта. Передавая, он чувствовал своим долгом задать вопрос.

– Уорри? Все хорошо? Ты что-то сама не своя. Ты какая-то рассудительная.

Забирая зажигалку без всякого «спасибо», что уже хотя бы больше похоже на ее стиль, сестра тряхнула висячими садами на голове в направлении водруженного на стол макета Боро, напоминавшего одного из грызунов района в том, что, как в старой поговорке, от него никуда не денешься дальше чем на шесть футов.

– Да вот. Все еще что-то не так. Не говорит то, что я хочу сказать. Оно говорит: «О-о, посмотрите на Боро. Вот же было славное место, с историей да характером?» Но все местные фотоальбомы, на которых я основывалась, и так это говорят, нет? Нужно что-то еще. Спасибочки за зажигалку, кстати. Отдам, как только будет не нужна.

И снова – что за странная вежливость и забота. Альма унеслась – видимо, поднимать настроение и просмолить дорогу к решению своей загвоздки. Набрав полную грудь воздуха в предвкушении, Мик обратил взоры на экспонат тридцать пять – последнее включение в выставку, озаглавленное рваным клочком бумаги «Должностная цепь». Портрет, снова гуашь, ростовое исследование одной фигуры на фоне чудесных зеленых водопадов – голые факты картины набились в поле зрения Мика и не позволили воспринять ее в полном охвате. Ошеломлял уже сам одноцветный фон с кипишением крапивы, лайма и перидота – экспериментальный бульонный привкус заросшего по колено ярмарочного поля, лепечущего зрелого луга, кладбищенского мха. Персонаж картины, закинувший руки к небу в приветствии или благословении, производил важное впечатление благодаря названию картины и отчасти благодаря заглавному медальону, висящему на шее. При ближайшем рассмотрении металлически-серый гонг оказался крышкой от кастрюли, а его цепь ранее сослужила службу на бачке в уборной. Из-за множества отсылок, пролетающих мимо понимания Мика, он чувствовал себя под бреющим обстрелом Мелвина Брэгга [193], но хоть одну эту наконец-то уловил; эту узнал. Мятая крышка явно была аллюзией к отжившему обычаю Боро назначать какого-нибудь сомнительного человека собственным мэром района – острая сатира, разыгрывавшаяся на Мэйорхолд, на месте Гильхальды – первоначальной ратуши города, чтобы высмеять правительственные процессы, из которых давнее население Нортгемптона было исключено уже тогда. Впрочем, в данном случае самоуничижительное свойство жестяного талисмана подрывалось парадным одеянием на плечах центрального персонажа, украшенным богаче, чем любые одеяния сановников реального мира. Вдоль полы бежала оторочка из скрупулезно нарисованных булыжников мостовой, сереющих и потресканных от нефритовой травы на стыках, а у воротника…

Это же он.

Человек на картине – это же Мик. Это лицо Мика, переданное идеально, даже вплоть до блика из размазанной глазури на полысевшем лбу, хотя после недолгого изучения он понял, что это гениальное правдоподобие на деле обусловлено тем, что краска еще не высохла. И даже так лицо узнавалось безошибочно и, сказать по правде, атипично льстило. От искренних голубых глаз до обаятельной улыбки – Альма сделала из него красавца, по крайней мере в сравнении со всеми предыдущими появлениями в течение этого показа – либо в виде желтоперого карапуза, либо в виде клиента ожогового отделения с лицом, пострадавшим больше, чем у сфинкса. Если бы он раньше знал, к чему ведет вся выставка, он бы и вполовину не был так сварлив или придирчив в прошлых оценках. Но теперь он чувствовал себя виновато и неловко, а почти наверняка этого эффекта и добивалась его сестра, если он вообще знал Альму. Иначе она бы хоть что-нибудь сказала, когда несколько минут назад подскочила стырить зажигалку, пока он стоял с картиной под боком, которая мифологизировала его, которая искупала все предшествовавшие жестокости. Так как Мик стоял лицом к западной стене яслей – единственной с окнами, – он оторвался от «Должностной цепи» и выглянул через заляпанное стекло, чтобы увидеть, как она мечется, попыхивает, протаптывает еще больше тропинок на лысом пятачке снаружи, но ее видно не было. Первой мыслью стало, что она так расстроилась из-за какой-то неудачи с миниатюрными Боро, что случился нервный срыв и она сбежала: подстроила смерть, сменила внешность, научилась хромоте, купила билет в другой город. Больше никто и никогда не увидит Альму Уоррен, несостоявшуюся макетчицу. Хотя он был почти уверен, что так и случилось, все-таки решил наскоро осмотреться в галерее за спиной, прежде чем оповещать СМИ.