Иерусалим

Вход в ясли все еще изрыгал дым и людей на самый что ни на есть приятный день. Грозные громилы успокаивали друг друга, что они в порядке, астматические анархисты хрипели на повороте с улицы Феникса, а Роман Томпсон изо всех сил старался соглашаться, пока его парень говорил, что нет, серьезно, это уже несмешно. Отходя в направлении «Золотого льва» на Замковой улице, Мелинда Гебби помогала ошалелой Люси Лисовец придумать отговорку, по которой во всем виноваты неопознанные алкоголики с улицы, пока последние таращились со стороны, как баран на новые ворота, – этот эффект Альма часто производила на своих знакомых. Где-то позади Мик услышал, как Дэйв Дэниелс спрашивает: «А где Альма?» – и только начал представлять, что выставка могла задумываться как викингский погребальный костер, как через дымящийся портал, словно в хеллоуинском выпуске «Звезд в их глазах», выбрела художница, которую как будто протащили через кусты.

Глаза у нее были как столкновение частиц, из мокрых уголков к подбородку спускались траектории распада черной материи, а в саргассовых волосах примостились огромные бледные бабочки опавшего пепла. Новый бирюзовый джемпер теперь прожгли уродливые дыры, но, с другой стороны, подумал Мик, он бы все равно так выглядел через неделю обычного ношения и стряхивания метеоритных искр гашиша. Смазанная киноварь губ растянулась в жуткую опасливую гримасу, когда она подняла руки в саже и волдырях перед ошарашенной публикой, словно в капитуляции.

– Все в порядке. Я все потушила. Куплю им другой стол. Или хоть два, если захотят, идет?

Его сестра была как Вернер фон Браун, пытавшийся умаслить высокопоставленных нацистов после взрыва V2 на стартовом столе, нервно хлопоча и смахивая черные огарки с опаленных бровей Геринга. Она стояла, хлопая по груди, где вновь затлел бирюзовый лесной пожар, и Мику казалось, что он никогда не видел ее в таком катастрофическом безумии, как сейчас. Он ею почти – ну, не то чтобы гордился, но меньше стыдился. Потом он вспомнил старушек, которые стояли за Альмой перед тем, как она открыла ядерный чемоданчик Пандоры, и которых определенно не было среди эмфиземной горстки выживших на вытоптанной лужайке. Ох блять. Она все-таки кого-то убила, а когда на ее друзей и семью налетят журналисты, никто даже не подумает удивляться и не даст показания, что она всегда была тихой или нормальной. Шагая к ней, Мик только поражался, что она так долго продержалась.

– Уорри, твою мать, где старушки? Две старушки, которые стояли с тобой рядом?

Голова сестры неторопливо повернулась в его направлении – механический турок, желающий уверить зрителей, что в грудной клетке не прячется карлик-гроссмейстер. Сосредоточив слегка контуженный взгляд на Мике, ее оптические аварийки тупо мигнули среди жижи сурьмы – спаривающаяся парочка скрытных медуз. Она выглядела так, будто перед ответом ей надо вспомнить, кто он такой, – как только она разберется с тем же вопросом о себе. В долгой паузе еще несколько раз безо всякой цели поднялись и опустились, словно на лунной поверхности, нагруженные веки, а потом она ответила.

– Чего?

Мик резко схватил ее за плечо.

– Две бабки! Они здесь пробыли весь день. Стояли у тебя за спиной, когда ты приносила жертву или что это ты устроила. Они не вышли, и если они еще там, под столом, упали в обморок от дыма, то…

Он осекся. Альма таращилась на его вцепившуюся руку так, словно не понимала, что это, не говоря уже о том, что оно делает на ее бицепсе. Он снял ладонь, пока на ней еще остались пальцы.

– Прости.

Она озадаченно нахмурилась, и он почувствовал перемену, будто сам теперь оказался в роли лепечущего клиента психиатрии, а она умудрилась принять мантию озабоченного клинициста.

– Уорри, не считая меня, единственной бабулькой здесь была мама Берта, и, если бы она уже не ушла домой, я бы в жизни не подожгла фитиль. Я же не психопатка, которая хочет очистить общество от стариков. Я же не Мартин Эмис. Сам загляни, если не веришь.

Его глаза метнулись к двери яслей – все еще дымящей. Он с абсолютной уверенностью понял по интонации Альмы, что если и заглянет, то все будет точно так, как она сказала. Никаких полузадушенных пенсионеров в трагических позах на полу, ничего, кроме теплящегося дрезденского разорения и завитков тлеющей пряжи, тянущейся от корчащихся угольков. Он вспомнил в красках двух женщин, которые точно здесь были, а теперь точно не были, и почувствовал ту же неуютную щекотку в верхних позвонках, какую испытал при разговоре с мамой Берта Рейгана, – дуновение необыкновенного на подровненной щетине на загривке. Он решил не продолжать текущую линию расспросов и вернулся взглядом, чтобы встретиться с глазами сестры.

– Нет, я… нет, ничего, Уорри. Верю на слово. Наверное, я что-то перепутал. Слушай, ты же понимаешь, что здесь наверняка прямая связь с пожарной станцией? Ты хочешь здесь оставаться, когда приедут пожарные? Или ради этого все и устроила, ради ярких огоньков и мужиков в красивой форме?

Она посмотрела на него с искренним шоком.