Иерусалим

Бланманже из кучевых облаков в майском небе над Лошадиной Ярмаркой и Домом Петра превратилось специально для праздника стратосферных детишек в дремлющего кролика. С Фар-Коттона принесло шепчущий ветерок, и Мик почувствовал, как его шкура ластится к его коже, словно тот вежливо проскальзывал мимо и продолжал свое странствие на север. Мик думал о том, что сказала его сестра о невозможности всех вариантов, кроме спасения в картинах и буквах или возвращения ушедшей сути района, когда вспомнил о стихах Бена Перрита, сунутых в карман. Откинувшись под опасным углом, чтобы просунуть руку в растянувшийся разрез на ткани, он выудил их и передал Альме, которая пробежала по строчкам, несколько смягчив воинственное чело, а потом, сложив для собственного кармана джинсов в облипку, посмотрела на Мика.

– Благослови боже бедного многострадального пьянчугу, но стихи у него что надо. Правда, они все про какую-нибудь утрату, которую он не может забыть, но если бы мог, то ему незачем было бы писать. Или пить. Иногда мне кажется, что утрата – это все его топливо; что он только тогда что-то любит, когда у этого чего-то отваливаются колеса. Надеюсь, с ним все будет в порядке. Надеюсь, со всеми все будет в порядке.

Она отвлеклась на очередной раунд сосредоточенного попыхивания травкой, чтобы та опять не погасла. Облако-кролик теперь стало двумя отдельными хомяками над Пиковым переулком, и Мик рискнул скосить взгляд на старшую сестру.

– Значит, Бен не может пережить утрату. А чем отличаешься ты?

Альма закинула голову и сплюнула тонкого бежевого джинна в перевернутую лазурную миску над головой.

– Тем, что я сделала, Уорри, великолепную мифологию утраты. Там у меня был целый Ветхий Завет, пантеон бомжей, вшей и детей. Я давила кирпичи, пока не выжала чудеса и не наполнила трещины легендами, вот что я сделала. Я…

Она запнулась, и на ее лице провозгласились ночные салюты изумления и радости.

– Слушай, а я тебе не говорила, что мне рассказал Роман Томпсон, про мельницу?

Пустой взгляд Мика стал для нее ответом и поощрением с воодушевлением продолжать.

– Газгольдер на Дубильной улице, в той стороне, где жила наша бабка. Если верить Рому, в двадцатом веке там была зернодробилка под названием «Чудесная мельница». Если спуститься к реке, то под мостом, где пивные банки, шприцы и распотрошенные сумки, вдоль стенок еще видно старые камни, где было русло водяного колеса. В тысяча двухсотых она досталась монахам из приората Святого Андрея, которым уже принадлежала другая мельница в городе, так что они и решили, почему бы не управлять всеми двумя. Потом в шестнадцатом веке Генрих Восьмой распустил монастыри, и владение перешло обратно к горожанам. Пролетает еще двести лет, и вот уже на дворе тысяча семисотые…

Она сделала паузу, чтобы набрать полную грудь, хотя не воздуха, а наркотиков.

– 1741 год – собирается консорциум бизнесменов. Среди них доктор Джонсон [194] – а это лишний раз подтверждает мою теорию, что все это, от Баньяна до Лючии Джойс, связано с развитием английского как визионерского языка. В общем, они покупают предприятие и из зернодробилки делают хлопкопрядильную фабрику.

Не зная, что такое «все это» и к чему здесь открыватель детского талька, Мик поджал губы и только кивал.

– К этому времени в Бирмингеме уже были хлопковые фабрики, там жернова двигали ослы, но на Дубильной улице оказалась первая механическая фабрика во всем мире. Так что у нас не только крестовые походы и кромвели. Промышленная революция началась в дальнем конце Зеленой улицы. Сам понимаешь, местное надомное производство развалилось, как кегли, и в новом веке так уже будет везде. На фабрике стояли три больших хлопковых станка, они работали круглосуточно и без работников, не считая детишек, которые подметали углы и присматривали, чтобы механизм не заклинило.

Мик слушал, только краем глаза отвлекаясь на коренастого крошечного человечка, взбирающегося к ним по Меловому переулку, с вихром белых волос в виде пенной шапки необычно бледного статута – словно пинта кукушкиных слюнок, которую сливают, когда меняют бочку. Мику казалось, что он уже где-то видел эту потеющую личность, и он наконец решил, что это депутат, который ведет колонку в газете. Кокки, правильно? Живет у Холма Черного Льва, это бы объяснило его появление в Меловом переулке. Приближаясь, мужчина удостоил Альму с ее братом неопределенно-обиженным взглядом из-за очков на носу. Даже не замечая его присутствия, Альма по-прежнему продолжала монолог.